Это было за год до смерти отца. Чем он прогневал Немесиду? Может быть, она его покарала за то, что он вступил в компанию публиканов? А мать? Ведь она не причиняла никому зла. Или Немесида просто слепа? Она отняла отца и мать. А теперь вернула мне дом. Но разве дом — это стены, атрий, перистиль? Дом — это дорогие лица, голоса, улыбки. Дом — это моё детство, струйка из дельфиньей пасти. Фонтан работает и теперь, но течёт другая вода.

Хорошо, что Диксип увёл с собою рабов. Я назначил Валерия домоправителем, а Лувения определил ему в помощь. Так мне и не понадобились его свидетельские показания, но помощником он оказался незаменимым, особенно если требовалось что-нибудь достать. В доме не было женщин. На кухне управлялся я сам. Пригодились уроки Аниката.

Старый толстый Аникат! Как он боялся креста! И как радовался, когда меня вызвали. А Цезарь! Кто дал ему право так обращаться с людьми? У Цезаря было суровое лицо и загадочные глаза, как у Немесиды.

Устройство дома не могло занять меня надолго. Да и что радости жить там, где всё напоминает об утратах. Всё чаще и чаще Валерий заговаривал со мною о печальной участи Формионы и как-то прямо предложил истратить накопленные деньги на её выкуп.

— О как возрадуется Тертулла в элизиуме![59] — воскликнул Феридий, находившийся при этом разговоре. — Нет дела благочестивее, чем выкуп свободнорождённых!

Напоминания Валерия возродили мою нежную жалость к Формионе, а слова Феридия были той последней каплей, которая, как говорят, переполняет чашу. Решено! Мы едем отыскивать хозяина Формионы. К счастью, Валерий оказался предусмотрительнее меня и записал имя богача, купившего девушку: Стробил из Кротона.

Валерий, сказавшись больным, взвалил на меня предотъездные хлопоты. Я обегал все причалы в поисках подходящего для нас корабля. А едва окончилась эта забота, Феридий предложил купить для Формионы хорошенькое платье и плащ:

— Может быть, ей нечего надеть, кроме туники, — ведь она рабыня.

Мы обошли множество лавок, выбирая девушке одежду. Я подобрал сандалии с серебряными застёжками. Такие носила мать. За этими хлопотами незаметно приблизился день отплытия. Наш корабль вышел из Брундизия с пустыми амфорами, которые в Кротоне предстояло наполнить вином. Кротонские вина ценились в Риме, и знакомый Феридию кормчий решил доставить груз в Брундизий, чтобы на повозках по Аппиевой дороге переправить его в Рим. Длинные морские плавания в это время были опасны. Вновь набрали силу пираты.

У нас с Валерием было достаточно времени для бесед. Кротон с Брундизием рядом, но плыли мы долго. Кормчий в страхе перед пиратами держался ближе к берегу, обходя все отмели. Оставаясь один, я думал о Формионе. Как я встречусь с ней? Самое лучшее — рассказать подробно о том, как я хотел помочь ей, и о коварстве Волумния, и о моих несчастиях… Может быть, она меня пожалеет и, пожалев, полюбит… Ах, скорее бы поговорить с Формионой!

Чтобы приблизить час встречи, я, как часто делал это и раньше, начал помогать работающим на корабле: ставил и убирал снасти, сучил канат.

— Вот и Кротон! — воскликнул кормчий.

Я бросился к перилам. За мысом открылась бухта, выстланная широкой светлой каймой песка и гальки. Белые домики, а за ними округлые холмы. Белоколонный храм теряется в пиниях, раскинувших свои зонтики.

Подняв вверх руки, я воскликнул:

— О божество, живущее в храме! Молю тебя — соедини меня с Формионой!

В гавани нам указали дом Стробила. Я едва не бежал. Валерий еле за мной поспевал. У ворот сидел прикованный цепью страж и спал, опустив голову. Услышав мои шаги, он вздрогнул и устремил на меня испуганный взгляд.

— Господин дома? — выдохнул я.

Раб помотал головой.

— А где он? Скажи, где?

Вместо ответа раб открыл рот. Я увидел под нёбом обрубок языка.

— Несчастный! — сказал подоспевший Валерий.

Я сначала не понял, к кому относится это слово: ко мне или к привратнику.

— Надо же было Формионе попасть к такому извергу! — продолжал Валерий. — За что наказан этот раб? Может быть, слишком много знал о том, что делается в доме.

На шум голосов из ворот вышел невысокий человек в домотканом грубом плаще. Голова его была кругла, как арбуз.

— Господина нет. Он выехал в своё сицилийское имение, — сказал сухо круглоголовый. — Чем могу служить?

— Формиона! — вырвалось у меня. — Есть ли в доме рабыня Формиона? Я хочу её выкупить.

Хитрый вилик, кажется, его звали Криспом, сразу же раскусил, в чём дело. Такие покупатели, как я, — настоящий клад! Они принимают любые условия.

— Тебе надо дождаться господина, — сказал вилик. — Он должен скоро вернуться.

В эти дни моим другом и союзником оказался Тимей[60]. Он помог мне сократить тревожные дни ожидания. Свиток Тимея я приобрёл в лавке, где продавалось всякое старьё. В Кротоне не было либрарии[61]. Тимей возвратил меня к тем временам, когда Рим ещё ничем не выделялся среди других итальянских городов, когда на море господствовали тирренские пираты, а весь юг Италии принадлежал грекам.

Тогда и Кротон находился в зените своей славы. У Тимея не было намерения объяснять причины упадка одних государств и возвышения других. Но его анекдоты о роскоши сибаритов, о массе рабов, удовлетворявших любую их прихоть, говорили сами за себя. Именно потому Сибарис был взят и разрушен Кротоном, что труд в этом славном городе стал уделом рабов. Сибариты разучились и лепёшку ко рту подносить. Рабы их одевали и мыли, как младенцев. Почему же гибельный пример Сибариса не берётся нами в расчёт? Мы победили изнеженных карфагенян и греков, так же как кротонцы одолели сибаритов. Но к чему привели победы? На пашнях, в мастерских, в покоях — рабы, всюду рабы. Рабство, как язва, разъедает государство. А мы мечтаем о новых завоеваниях, о новых победах. Предостерегающий голос Гракхов не был услышан[62]. И когда-нибудь новый Бренн воскликнет: «Горе победителям!»[63]

Возглас Валерия: «Приехал! Приехал!» — вернул меня к действительности. Что мне рабы Сибариса и Рима! Все мои мысли о ней, Формионе! Вернуть ей свободу и прожить счастливо годы, которые нам даруют боги. Сохранить на плечах голову, не делать подлостей, вырастить детей. Это только и остаётся маленькому человеку.

Стробил принял меня в таблинуме. Книжный шкаф был украшен бюстами Платона и Аристотеля и, хотя знакомство с Волумнием заставило меня относиться к поклонникам греческой философии с настороженностью, в глубине души я радовался, что Формиона попала не к какому-нибудь мужлану, а образованному человеку. В отличие от Волумния, Стробил был немногословен, и это тоже располагало к нему.

— Я всё знаю, — сказал Стробил, потирая пальцем переносицу. — Эта благородная и прекрасная девушка стоит больше, чем за неё дано. Но я готов получить деньги, уплаченные на торгах, если, конечно, ты ими располагаешь.

— Да-да, — поторопился заверить я собеседника, ещё не веря своему счастью.

Мне, однако, показалась странной готовность толстяка отказаться от рабыни, которую он так высоко ценит.

— Все знают мою доброту к невольникам, — продолжал Стробил. — Я держу у себя уродов, каких принято продавать, и продаю красавцев, каких держат на привязи.

Я вспомнил безъязыкого стража у ворот усадьбы. Почему-то мы с Валерием решили, что этот раб изуродован Стробилом. Но Стробил мог купить его из жалости или уступая каким-нибудь иным побуждениям.

Стробил хлопнул в ладоши. Я обернулся в надежде увидеть Формиону. Но вместо неё, раздвигая занавес, вошёл вилик. В руках у него был свёрток папируса.

— Вот купчая, — сказал толстяк. — Она подписана претором Сицилии. Можешь не сомневаться! Мы с Гаем Берресом друзья, и он мне всегда идёт навстречу. У меня заготовлено много купчих. Стоит только подставить имя, возраст, гарантию здоровья и поведения.