С того момента, как она покинула отель, колдовские чары вечера ощущались все сильнее. Короткий путь по узким улочкам, через горбатые мосты каналов и далее — по мощенному булыжником проходу к зданию оперы — был овеян прелестью Венеции. К концу первого акта Лавиния пребывала в состоянии блаженного транса. Пусть не зажигаются огни в зале — они лишь вернут ее к суровой действительности!

Но колдовство длилось и после того, как зажглись огни. Подавшись несколько вперед, за барьер ложи, Лавиния окинула взглядом роскошно одетую публику. Она успела заметить сверкание множества бриллиантов, безукоризненно причесанные черные локоны, взмах изукрашенного драгоценностями веера, неясные очертания лиц, выражающих приличествующее случаю удовольствие.

Она не сразу сообразила, что не она одна наблюдает окружающее, — наблюдают и за ней тоже. В соседней ложе находилось семейство — высокий темноволосый мужчина, женщина с очень бледным нежным лицом, на фоне которого ее черные как смоль волосы особенно бросались в глаза, и девочка-подросток в простом белом платье, с локонами, свисавшими на худенькие плечи.

Именно девочка обратила внимание своего отца на Лавинию. Лавиния была уверена, что восторженный шепот ребенка не предназначался для ее слуха:

— Посмотри-ка, папа! Какая красивая, правда?!

До чего же она глупа и тщеславна, подумалось ей, если находит столь приятным восхищение всего лишь ребенка! В прошлом она привыкла воспринимать любое проявление восторга по своему адресу как нечто само собой разумеющееся и никак на него не реагировать. Но тяжкие испытания, выпавшие на ее долю, повлияли на нее больше, чем она то сознавала. Она с трудом удержалась от желания наклониться вперед и отблагодарить девочку дружелюбной улыбкой. Впрочем, ее взор задержался на соседней ложе достаточно долго, чтобы заметить устремленный на нее взгляд мужчины. Он смотрел необыкновенно внимательно. Хотя лицо его было в тени, Лавиния остро ощущала, что оно обращено в ее сторону. Его заинтересованный взгляд приковывал к себе ее дольше, чем она хотела.

Чуть приподняв подбородок, Лавиния сделала вид, что рассматривает театр поверх его головы. Затем она томно обмахнулась веером, словно ее ничуть не смущало, что, если не считать служанки, она находилась в опере одна, без сопровождения.

Между тем она чувствовала, что хрупкая женщина разговаривает со своим мужем. Наверное, она сказала, что ей холодно, потому что Лавиния краешком глаза заметила, что он встал и укрыл ее плечи индийской шалью, после чего вышел из ложи. Огни в зале погасли прежде, чем он вернулся.

Глупо, конечно, но Лавиния убедилась, что с этой минуты делит свое внимание между сценой и обитателями соседней ложи. Относительно них у нее сложилось определенное мнение. На вялую томную женщину опера наводила скуку. Она пришла, чтобы продемонстрировать свои наряды и драгоценности. Девочка — на вид ей было лет двенадцать — получала огромное удовольствие от первого посещения знаменитого театра и пребывала в полном упоении. Она, как и мать, казалась хрупкой на вид, и за границу ее повезли, вероятно, чтобы поправить здоровье. Их спутник не испытывал особой любви к оперной музыке и пошел в театр, чтобы доставить удовольствие жене и дочери. Мужчина был, по-видимому, из тех отцов, что привыкли во всем потворствовать детям: он то и дело поглядывал на сосредоточенный профиль девочки. Однако когда он не смотрел на нее, вид у него был сумрачный и скорбно-задумчивый. У него были красивой формы голова и округлый, говорящий о силе, лоб. Было слишком темно, чтобы ясно различить его черты, и Лавиния развлекалась тем, что пыталась вообразить их себе. У него, должно быть, четко очерченный рот с полной нижней губой, говорящей о сильном характере и чувственности, руки, привыкшие справляться с лошадью, со своенравным ребенком или с женщиной. Одет он, наверное, с небрежным достоинством хорошо воспитанного англичанина. Он с трудом переносит иностранцев, самоуверен, горд и в то же время добр и нежен. Он должен быть пылким любовником...

От недовольства собой Лавиния закусила губы — она приписала незнакомцу качества, которые больше всего ценила в мужчине. Романтический вечер лишал ее последних остатков здравого смысла. Надо сосредоточить внимание на сцене, где развертывались, право же, захватывающие события.

Во время следующего антракта она намеренно держалась подальше от барьера, чтобы находившимся в соседней ложе не было ее видно. Разумеется, у нее и в мыслях не было подслушивать, о чем они говорят. Просто голоса их звучали так громко, что не услышать было невозможно.

Женщина говорила тихо, с ноткой усталости и недовольства:

— Я, кажется, предупреждала тебя, Дэниел: мы не можем позволить ей ехать, пока врач не сочтет, что она в силах выдержать путешествие. Похороны были для нее тяжким испытанием. Для меня, кстати, тоже. Эти венецианские похороны просто непостижимы. Какой странный варварский обряд — эта процессия обтянутых черной тканью гондол! И потом, это simitero [1]— такое изобилие камня, мрамора и кипарисов...

— Должен признаться, мне все это показалось интересным, — возразил мужчина. У него был приятно низкий тембр голоса, полностью гармонировавший с образом, сложившимся в воображении Лавинии. — Несмотря на обильные слезы, которые проливала твоя тетушка.

— Вообще по манере вести себя она стала слишком похожа на итальянку, — с нескрываемым неодобрением заметила его жена. — Впрочем, чему же тут удивляться, после того как она была замужем за итальянским графом и прожила столько лет в Венеции. Но эта несдержанность в проявлении чувств отнюдь не вызывает у меня восхищения. Я уверена, что на ее месте заперлась бы у себя в комнате и поплакала бы в одиночестве.

— Что, надо сказать, ты и так слишком часто делаешь.

— Иной раз имеются основания поплакать.

— Наверное, мама имеет в виду меня, — раздался высокий, чистый, задиристый голос девочки.

— Ну а почему бы мне не иметь тебя в виду, милая ты моя бедняжка?

Мужчина несколько нетерпеливо перебил ее:

— Мы находимся в опере. Здесь не место говорить о слезах. Тебе нравится спектакль, Флора?

— О да, папа. Давно ничего так не нравилось!

— В таком случае будем считать болезнь тети Тэймсон благом — ведь из-за нее нам приходится задержаться в Венеции дольше, чем предполагалось.

— Да, по крайней мере, я не сижу дома с этой ужасной мисс Браун, — с явным удовлетворением заметила Флора.

Мать укоризненно произнесла:

— В мисс Браун, Флора, ничего ужасного не было. Ужасной была ты. И я тебя предупреждаю: если ты опять будешь так же скверно себя вести, папа тебе на помощь не придет. Он и так слишком тебя балует.

— Значит, пройдет еще неделя, прежде чем тетю Тэймсон можно будет тронуть с места? — деликатно сменил тему разговора отец Флоры.

— Таково мнение доктора, хотя я ничуть иностранным врачам не доверяю. Просто не дождусь, когда доставлю ее домой, под наблюдение доктора Манроу.

— А мне и самому хотелось бы поскорее вернуться домой, в Винтервуд.

На это женщина ответила протяжным вздохом:

— Не будь таким типичным замкнутым островитянином, Дэниел. Винтервуд достаточно давно стоит на своем месте. Никуда он не денется и до нашего возвращения.

Некоторое время все молчали. Потом мужчина снова заговорил:

— Не надо было брать с собой Эдварда. Он стал совершенно неуправляем.

— Ничего подобного! Ты вечно к нему несправедлив. Балуешь Флору, да и Саймона тоже, а мой милый Тедди всегда, по-твоему, в чем-то виноват. Континентальная Европа — неподходящее место для восьмилетнего мальчика.

— Я согласна с тобой, папа. Он с самого начала вел себя просто кошмарно! — убежденно воскликнула Флора.

— Надеюсь, Элиза сможет за ним приглядеть, — встревоженно произнесла женщина. — Она не очень хорошо себя чувствует. Я ее предупреждала — здешнюю воду пить нельзя, но она все равно пила, и теперь вот наказана. И мы — вместе с ней: если завтра ей не станет лучше, всем придется целый день сидеть дома.