И тут один из них сделал глупость. Силясь получше рассмотреть притаившегося в глубокой тени подростка, он шагнул вперед, пробасил глумливо:
– Ты не бойся, сопля, мы тебя не сразу убивать станем. Мы тебя для начала за бабу примем. Хочешь?
Зря это было сказано, и уж тем более зря говорившему вздумалось вплотную подходить к Нору. Услыхав оскорбление, увидев так близко от себя самодовольно ощеренную мокрогубую пасть, затравленный парень напрочь лишился способности размышлять. Страх, растерянность, горькая обида на судьбу – все сгинуло, вышибленное звериной жаждой крови.
Пронзительно завопив, Нор прыгнул на оскорбителя. Обезумевший подросток даже не потрудился вытащить спрятанный под курткой нож – до оружия ли, когда хочется зубами, пальцами содрать гнусную ухмылку с наглой шакальей рожи?!
Но одними пальцами дело все-таки не ограничилось. Парень опять забыл, что он теперь не такой, как прежде. Всего-то и успел едва ощутимо зацепить левой рукой подбородок верзилы-похабника, а тот уже почему-то барахтается в грязи, воет, тискает ладонями нижнюю половину лица. Припадочный, что ли? Больной? Или новое издевательство затевает? Несколько мгновений Нор подозрительно всматривался в эти корчи, а потом вдруг вспомнил о своем увечье да об остром железе, заменившем левую кисть.
Троица приятелей раненого тоже не сразу разобралась в происходящем. Нападение плюгавого сопляка показалось им верхом глупости, как если бы ялик попытался таранить двухпалубный галион. Но вот – мало того что пытался, так ведь, похоже, протаранил! Пьяные мозги не могли толком уяснить подробности и причины, они поняли одно: случилось неправильное, а неправильное надо исправлять. Когда спохватившийся Нор вспомнил о дружках своего оскорбителя, было уже почти поздно. С излюбленной шакальей повадкой громилы рассыпались в стороны – двое заходили с боков, третий норовил прокрасться за спину. Парень видел, как фонарные блики зарезвились на гнутом лезвии, которое хищной рыбкой высунулось из гиреподобного кулака; слышал негромкий гуд позади – так гудит кистень, если его как следует раскрутить… Дело оборачивалось совсем плохо.
Нор растерялся. Он хотел вытащить нож, только рука почему-то упорно обшаривала полу куртки, словно бы не спрятанное за пазухой оружие было уместно теперь, а вшитый в подкладку амулет от плохого глаза. Через миг парню примерещилось, будто подступавший справа красномордый увалень замешкался и можно попытаться проскочить мимо него, убежать. Однако вышедшее из повиновения тело опять решило по-своему. Колени внезапно подломились, и Нор упал на четвереньки, захватив полную горсть грязи. В следующее мгновение грязь эта полетела в глаза красномордому (тот захлебнулся невообразимым ругательством и принялся тереть кулаками веки), а парень метнулся под ноги тому, кто был справа. Коротко, снизу вверх ударила оканчивающаяся железом рука, и темя поднимающегося с колен подростка обжег мучительный сиплый стон. Потом был новый прыжок – к старающемуся проморгаться увальню, но добраться до этого жирного ублюдка не удалось. Каким-то чудом Нор угадал позади себя широкий размах, отшатнулся, и медное яблоко кистеня, чиркнув его по уху, стукнулось о лоб красномордого. Тот беззвучно осел, ткнулся головой в землю – лишился чувств, причем, кажется, навсегда.
Последний из шакальей четверки замер, очумело рассматривая тело собственноручно убитого приятеля, и вдруг, отшвырнув кистень, бросился прочь. Парень сгоряча погнался за ним, но, пробежав несколько шагов, махнул рукой на эту погоню. Хватит, и так уже приключений более чем достаточно для одного вечера. К тому же проклятый шакал вздумал удирать в сторону, противоположную той, куда нужно было идти Нору. А раненые громилы постепенно приходили в себя (тот, который нарвался первым, сумел даже привстать, упираясь ладонями в землю). Нор, естественно, не стал дожидаться, пока к ним окончательно возвратятся силы.
Когда парень уже отошел на изрядное расстояние, послышался ему сзади осторожный скрип несмазанных дверных петель, и тут же забилось, заколотилось о стены дребезжащее эхо надзирательского рожка. Неприятные звуки, жутковатые – словно бы с крохотного козленка живьем шкурку дерут.
Нор досадливо оглянулся и резко прибавил шагу. Сволочь все-таки здешний надзиратель, подонок, мразь. Ишь, осмелел… Вот как накличет он сейчас патруль, да как навешают раненые пиявок на рейтарские уши… Труп есть, и двое пострадавших имеются – разве станут они сами против себя показывать?! На решимость квартального отстаивать правду парень не надеялся совершенно. Даже если этот запершийся в будке трус сумел разобраться, что именно происходило снаружи, то все равно при рейтарах язык придержит на крепком якоре. Надо же ему чем-то оправдать свою бездеятельность! Например, так: «До того быстро случилось, что, пока из будки выскакивал, уже и закончиться успело – один мертвый лежит да двое побитых». А побитые, слезами заливаясь, расскажут, как на них хищный злодей набросился и как можно злодея этого опознать (легче легкого – у него железка к руке приделана). И все. Рано или поздно власти выследят, схватят; рано или поздно затеется разбирательство, которое продлится недолго: как только дознавателям станет известно прошлое Нора, исчезнут последние сомнения в правдивости обвинений. А потом будет приговор… Вот ведь угораздило влипнуть!
Парень почти бежал, пугаясь гулких отзвуков собственных торопливых шагов, шарахаясь от редких прохожих да от шныряющих по улице крыс. Мерзко было у него на душе, но не только из-за случившейся по дороге напасти – имелась и другая причина для тоскливых предчувствий.
Почему орденские иерархи отпустили его домой? Признали идиотом, отлучили от человечества, а теперь вдруг подобрели. С чего бы это? Может, сочли, будто ежели Серая вернула обратно, то вины на нем больше нет? Хорошо, если так, только не приходилось раньше слыхать, чтоб кто-либо из отлученных возвращался обратно и чтобы такому позволили сновать среди людей. А ведь слыхать приходилось всякое, завсегдатаи таверны дядюшки Сатимэ разговаривали о многом и о еще большем шептались. Но об отпущенных Серой Прорвой не рассказывали ни в таверне, ни в прочих местах. Неужели Нор действительно первый?
– Как ты думаешь, что будет дальше? Я имею в виду: что будет с тобой?
Сатимэ не смотрел на Нора, Сатимэ с нелепым вниманием изучал свою ладонь – будто она взаймы взята у кого-то, ладонь эта, и до завтра нужно решиться либо вернуть, либо выкупить.
А Нор глядел в распахнутый печной зев. Там было красно и дымно, там с хрустом обжирался смолистыми чурками самодовольный огонь, беспросветно верящий в собственное бессмертие. Глупая, напрасная вера. Да и вообще этот мир не богат вещами, в которые стоит верить…
Парень понимал, что весь их долгий разговор, сеявшийся сквозь память, как мука сквозь драное сито, обязан был закончиться именно этим вопросом. Понимал, готовился, но так и не сумел ничего придумать. Что ж тут можно придумать, если сам не знаешь ответа?
Нор молчал, и Сатимэ заговорил сам, все так же не отрывая хмурого взгляда от пухлой своей ладони:
– Больше года назад, еще до того, как тебя Серой скормили… Так вот, Рюни пристала ко мне: «Сходи, батюшка, к юриспруденту да разузнай, дозволяется ли четырнадцатилетним парням жениться». Так пристала, что хоть плачь, хоть бранись – не отобьешься. Пришлось идти. И вот что объяснил мне юриспрудент: дозволяется, поскольку Арсд безлюдеет. Но… – Кабатчик коротко взглянул Нору в лицо и снова потупился. – Но если по достижении граничного возраста женатого подростка уличат в идиотизме, то отлучат не только его, а и всех родившихся от него детей, – выговорил он едва ли не по слогам.
Сатимэ выбрался из-за стола, прошелся туда-сюда по тесной кухоньке, потом остановился, уткнувшись лбом в оконное стекло. За окном была ночь. Долгим получается разговор. Долгим и нелегким.
– Я же не слепой, не глупый, – снова заговорил почтенный кабатчик. – Я сразу понял, почему Рюни так интересуется знать законы. Как она горевала, когда прослышала о твоем отлучении, как горевала! На свой лад, конечно… Уговорила господина Тантарра, бывшего твоего учителя в Школе, наставлять ее воинскому мастерству… Ты, наверное, знаешь, что господина Тантарра из-за тебя лишили орденского чина и школьной должности. Он бедствовал некоторое время, но потом как-то сумел исхлопотать себе индульгенцию, после чего был пожалован должностью начальника стражи Каменных Ворот. А для меня устроил выгодный подряд на доставку кой-какой снеди и напитков, предлагал даже маленький кабачок для господ начальников содержать. И я отпустил к нему Рюни. Думал, что уж под его-то присмотром ничего с ней приключиться не может. И девочке кстати было новые места посмотреть, отвлечься от горести… А он сталь ей доверил, выпустил за Ворота… Не прощу, никогда не прощу!
