Все это – и еще несколько мелких случаев – дало мне понять, что не в побитых парнях суть. Возможно, Сорока, хозяин Мерилин, вышел-таки из больницы, обиженные хлопцы пожаловались ему и рассказали заодно о предательском поведении Мерилин, вот Сорока и взъярился, стал действовать и сам, и попросил своих покровителей урезонить зарвавшегося фраера. Надо полагать, глупышке Мерилин тоже досталось на орехи.

То есть я ввязался в заурядную войну, из тех, что постоянно вспыхивают в этих кругах и сферах, доходя до кипучих разборок – и даже со стрельбой, с поножовщиной, – до тех пор, пока не вмешается кто-то из влиятельных и не утихомирит враждующих, рассудив их строго и справедливо.

Ни разборок со стрельбой и поножовщиной, ни суда строгого и справедливого я не хотел. Я решил свернуть свои дела. Передохнуть.

Дела сворачивались плохо, и тут многое можно было бы рассказать поучительного в смысле быта, нравов и характеров нынешнего времени, но не об этом я, не об этом, не об этом…

…Было около одиннадцати вечера. Войдя в квартиру, я услышал смех Нины. Она не вышла меня встречать, как обычно.

Я не поверил: она сидела с Сашей Чикулаевым совершенно пьяная – может, с непривычки, потому что до этого вообще не пила. Чикулаев, поздоровавшись со мной, пожал плечами: я, мол, тут ни при чем.

– Твой друг – жуткий человек! – закричала Нина. – Он мертвого уговорит выпить! И вот я напилась! Поздравляю! То есть кого поздравляю? Тебя, мой хороший, и весь мир! – я пьяная в доску! Или еще я слышала выражение: в дупель! Что такое – в дупель? Это так здорово! Почему ты раньше меня не напаивал? Но мы пьем не просто так! – погрозила она мне пальцем. – Мы поминаем твоего друга Лешу Хворостова. Великого поэта.

Я сел, налил себе тоже водки, выпил. Спросил Чикулаева:

– Ты был на похоронах?

– Да.

– Почему меня не позвали?

– Тебя не могли найти. А искать некогда было.

– Ясно…

Нина взялась опять за рюмку. Я хотел было ее остановить, но она отпрянула и сказала со злостью, какой я никогда у нее не видел:

– Отставить! Не маленькие, сами сообразим! Не надо вообще! Вам плевать, что он умер! Я знаю, вам плевать! А мне нет!

Я ничего не мог понять. Конечно, тут дело не в скорби о кончине Алеши.

И уж, конечно, не в том, что Чикулаев уговорил ее выпить: Саша никогда этим не занимался, ему всегда было все равно, пьет его собеседник или нет, он мог и один пить в присутствии трезвого человека – и в одиночку вообще, без никого, как теперь говорят грамотные люди.

– Алеша был человек! – возбужденно говорила Нина. – И Саша – человек! Слушай, какую он мне историю рассказал! – Она опять рассмеялась. И – сквозь смех: – Про одного проктолога, который так увлекся операцией на геморрое, что по вдохновению больному задний проход зашил. Наглухо! Ведь врете, Саша? Это больничный анекдот, врете, да? – смеясь, спрашивала она Чикулаева.

Чикулаев беспомощно смотрел на меня.

– Он такой смешной, такой милый, – сказала мне Нина, указывая рюмкой на Сашу. – Он гений скальпеля! Я пью за вас, Саша!

И выпила.

Но, будто протрезвев от этого, стала вдруг спокойной, откинулась на спинку кресла и сказала, задумчиво рассматривая Чикулаева:

– А может, Сергей Валентинович, не будем нарушать обычая? Пора и мне бросить вас, как бросали другие женщины. Я уйду к нему, он гениальный хирург, но ему не хватает домашнего уюта. Саша, женитесь на мне!

– С удовольствием, – попробовал отшутиться Чикулаев.

Мне надоело. Я сказал:

– Если пригласите, буду шафером на вашей свадьбе. Или посаженым отцом. А сейчас – иди спать.

– Ничего подобного! Я сейчас отправлюсь по делам! Жаль, у меня нет машины, жаль, не научилась водить, а то взяла бы твою. У меня очень срочные дела!

И она тут же поднялась, пошла в спальню – и через минуту явилась переодетой и направилась в прихожую.

Я встал на ее пути.

Чикулаев маячил тут же.

– Мне пора… – вяло говорил он. – А вам, Нина, действительно, надо спать.

– В каком смысле спать? – спросила она. – Просто спать – или с ним спать? – Она ткнула в меня пальцем. – Почему вы за меня решаете, с кем мне спать? Я сама решу!

Я дал ей пощечину.

– Вот этого не надо было делать, – сказала она – и рванулась к двери, открыла, побежала вниз.

– Ладно, – сказал я. – Перебесится – вернется.

– Нельзя, – сказал Чикулаев. – Там ночь, а она вон в каком состоянии.

– Ну, догоняй, провожай, можешь делать с ней все, что захочешь, она согласится.

– Дурак ты, – –сказал Саша – и поторопился догонять мою жену.

Дальнейшее – нелепо, невероятно. Но это произошло, случилось. Через десять минут: звонок в дверь. Я открыл. Саша держит на руках стонущую, бледную как мел Нину. Пока укладывали ее, он рассказал, что догнал ее у угла дома, взял за руку, хотел что-нибудь сказать, но она вырвалась, крикнула: «Отстань!» – и бросилась за дом – куда? ведь там пустырь, – но она ничего не различала, кругом темень, а за домом глубокая траншея под теплотрассу, месяца три уж как разрыта и, естественно, без ограды, без страховочного освещения, – и Нина упала со всего маху вниз, на трубы. Хорошо, если только ушибы, но могут быть переломы.

Нина стонала от боли. Решили «скорую» не вызывать, отвезти ее на моей машине в больницу, где работает Саша.

…Убогое освещение, убогие коридоры. Санитары. На каталку. Повезли делать рентген. Я остался в коридоре, Саша – вместе с санитарами.

Его не было долго.

Очень долго.

Наконец появился.

– Ну и что? К ней можно пройти?

– Она в реанимационном отделении.

– Что?!

– Не ори! Переломы ребер с правой стороны, внутреннее кровоизлияние… – Саша запнулся.

– Ну? Что еще?

– Еще? Разрыв печени, вот что еще! – сердито сказал Саша. – Думаешь, обманывать тебя буду? Готовься ко всему.

– То есть? Она что, и умереть может?

– Все могут умереть, – сказал Чикулаев. – Пойду гляну.

– Я тоже!

– Стой здесь! Меня и самого-то в операционную не пустят. Так, покручусь…

Ясно. Он просто не хотел быть рядом со мной. Переживания родственников оперируемых больных ему до тошноты надоели.

И вообще, вопрос жизни или смерти моей жены был для него вопрос не личный, а профессиональный.

Я думал о многом. В том числе:

Итак, она умрет. Я похороню ее на старом городском кладбище. Я буду приходить туда каждую неделю. Смотреть на ее лицо в граните, взглядывать сквозь листву на синее небо – и плакать чистыми слезами печали… Не этого ли я хотел?

Потом я, кажется, дремал.

Стоя, как лошадь.

Меня пустили к ней только к обеду следующего дня. Палата была для тяжелых; на мое появление никто не прореагировал.

– Она еще не совсем отошла, – сказал врач за спиной. – Но оттуда вылезла. Это наверняка.

– Откуда?

– Оттуда, – сказал врач и вышел.

Лицо Нины было желтым, с синими кругами вокруг глаз. Оно было незнакомым, страшным. Я сел на табурет возле постели. Ресницы ее задрожали, она открыла глаза. Зрачки плавали, но вот удержались, повернулись – она посмотрела на меня.

Я улыбнулся.

– Уйди, – прошептала Нина. – Я тебя ненавижу.

И устало закрыла глаза.

Я посидел еще немного и вышел.

Открывая дверцу машины, вдруг ослаб, облокотился о крышу.

Капнуло: дождь, что ли, пошел?

Слезы. Скажите на милость!

Я был счастлив. Я любил ее.

Лето 1994