Мысль об этих частях ее тела заставляла его дрожать от досады, и он решил прекратить охоту и мысленно перебрал пять-шесть других женщин на борту; среди них не было особенно молодых, но все смотрели на него с несомненным приглашением во взгляде. «Я мог бы получить любую из них или всех сразу, вместо того чтобы бегать за мисс Оловянные Панталоны…» Но час спустя он становился ее партнером в проводившемся на корабле соревновании по метанию колец, или пальцами, дрожащими от желания, втирал в безупречную спину крем от загара, или старался держаться с ней наравне в споре о достоинствах и недостатках правительственных планов лишения цветных избирателей Капской провинции избирательных прав.

С некоторым отчаянием он обнаружил у Тары Малкомс высокую политическую сознательность, и хотя между ним и матерью существовала неопределенная договоренность, что когда-нибудь он займется политикой и войдет в парламент, его знание сложного комплекса политических проблем страны и интерес к этим проблемам были совсем не того калибра, что у Тары. Ее политические взгляды смущали его почти так же сильно, как физическая привлекательность.

– Я, как и папа, считаю, что не только нельзя отнимать право голоса у немногих черных, которые им обладают, – надо предоставить его им всем.

– Всем! – Шаса был в ужасе. – Ты ведь это не всерьез?

– Конечно, всерьез. Не сразу, но на цивилизованной основе, надо предоставить право голоса тем, кто этого достоин. Дать право голоса всем, кто имеет необходимое образование и достаточно ответствен. Через два поколения все мужчины и все женщины, белые и черные, будут в избирательных списках.

Шаса содрогнулся при этой мысли: его собственное стремление заседать в парламенте такого не выдержит. Но это было, вероятно, самое нерадикальное из ее мнений.

– Как можно запрещать людям владеть землей в их собственной стране, или продавать свою рабочую силу на лучших условиях, или заключать коллективные договоры?

Профсоюзы – орудие Ленина и дьявола. Это Шаса впитал с материнским молоком.

«Она большевичка, но Боже, какая прекрасная большевичка!» – подумал он и потащил Тару за собой, чтобы прервать неприятную лекцию.

– Пошли поплаваем.

«Он невежественный фашист», – яростно думала Тара, но когда видела, как другие женщины смотрят на него из-под солнечных очков, ей хотелось выцарапать им глаза, а ночью, в постели, когда она думала о прикосновении его рук к ее обнаженной спине, об ощущении его тела на танцплощадке, она краснела в темноте от фантазий, заполнявших голову.

«Если я только позволю ему хоть что-то, самый пустяк, я не смогу его остановить и даже не захочу останавливать… – И она снова собиралась с силами. – Держать себя в руках и не сближаться», – повторяла она как заклятие против предательских стремлений собственного тела.

По какому-то невероятному совпадению «бентли» Блэйна оказался в трюме рядом с «даймлером» Сантэн.

– Мы можем вместе поехать в Берлин! – воскликнула Сантэн, как будто эта мысль только что пришла ей в голову; четверка молодых людей тут же шумно поддержала эту идею и сразу начала спорить из-за мест в машинах. Сантэн и Блэйн не очень энергично протестовали и позволили себя уговорить, что они вдвоем поедут в «бентли», а четверка – в «даймлере».

Из Гавра они двинулись по пыльным дорогам северо-западной Франции, через города, названия которых по-прежнему отзывались ужасом: Амьен и Аррас. Поля ужасных битв, в которых участвовал Блэйн, заросли зеленой травой, но на этих полях белело множество крестов, как маргаритки на солнце.

– Не приведи Господь, чтобы человечество снова прошло через такое, – негромко сказал Блэйн, и Сантэн взяла его за руку.

В небольшой деревушке Морт-Омм они остановились на главной улице у гостиницы, и когда Сантэн зашла спросить о свободных номерах, хозяйка за стойкой сразу узнала ее и возбужденно завопила:

– Henri, viens vite! C est Mademoiselle de Thiry du chateau…[60] – бросилась к Сантэн, обняла ее и расцеловала в обе щеки.

Выселив коммивояжера, в их распоряжение предоставили лучшие комнаты; когда Сантэн и Блэйн попросили поселить их отдельно, потребовалось небольшое разъяснение. Зато ужин, который подали вечером, живо напомнил Сантэн былые времена: блюда из смеси дичины и птицы, трюфели, tartes[61], местное вино, – а хозяйка стояла у стола и пересказывала Сантэн все местные сплетни, рассказывала обо всех смертях и рождениях, браках, разводах и связях – обо всем, что произошло за девятнадцать лет.

Рано утром Сантэн и Шаса оставили остальных спать и поехали к шато. Замок лежал в развалинах, в черных обожженных стенах зияли проемы выбитых окон и проломы от снарядов, все было заброшено и заросло. Сантэн стояла среди развалин и плакала по отцу, который предпочел сгореть со своим домом, лишь бы не отдавать его наступающим немцам.

После войны поместье продали за долги, которые накопились у старика за всю его жизнь, – а жил он на широкую ногу и любил выпить. Теперь поместье принадлежало «Хеннесси», известной коньячной фирме; старику понравилась бы такая ирония. Сантэн улыбнулась.

Они вместе поднялись на холм за разрушенным замком, и Сантэн показала сад и то место, где во время войны было летное поле.

– Здесь размещалась эскадрилья твоего отца, на краю сада. Я каждое утро ждала здесь, когда эскадрилья вылетит, и махала летчикам.

– Они летали на SE5?

– Позже, вначале на старых «сопвичах». – Она посмотрела в небо. – Самолет твоего отца был ярко-желтый. Я назвала его le petit jaune – желтый малыш… я и сейчас вижу Майкла в летном шлеме. Он обычно поднимал очки, чтобы я видела его глаза, когда он пролетал мимо. О Шаса, какой он был благородный, и веселый, и молодой – молодой орел, уходящий в синеву.

Они спустились с холма и медленно поехали назад мимо виноградников. Сантэн попросила Шасу остановиться на краю Северного поля у небольшого амбара с каменными стенами. Юноша удивленно наблюдал, как она с легкой улыбкой на губах и мягким сиянием в глазах, повернувшись спиной к «даймлеру», несколько минут стояла у входа в здание с соломенной крышей.

Заметив его вопросительный взгляд, Сантэн объяснила:

– Здесь мы встречались с твоим отцом.

И Шаса вдруг понял, что был зачат в этой старой развалюхе в чужой стране. Всю обратную дорогу до гостиницы необычность этого знания оставалась с ним.

Они снова остановились у въезда в деревню, перед маленькой церковью с позеленевшим медным шпилем, и прошли на кладбище. Могила Майкла Кортни была в дальнем конце, под тисом. Сантэн заказала надгробный камень из Африки, но сама никогда его не видела. Мраморный орел сидел на разорванном боевом знамени, готовясь взлететь; его крылья были распростерты. Шаса решил, что это слишком вызывающе для могильного памятника.

Они стояли рядом, читая надпись:

Памятник зарос травой, и они расчистили могилу. Потом постояли возле, склонив головы.

Шаса ожидал, что посещение отцовской могилы глубоко его тронет, но на самом деле остался равнодушным, как посторонний. Человек под могильным камнем стал землей задолго до его рождения. Шаса чувствовал себя ближе к Майклу Кортни за шесть тысяч миль отсюда, когда спал в его кровати, носил его старый твидовый пиджак, предохраняющий от колючек, брал его дробовик и удочки или пользовался его золотым пером и платиновыми и ониксовыми запонками.

Они по тропе прошли в церковь и нашли в ризнице священника. Он оказался молодым, немного старше Шасы, и Сантэн была разочарована: молодость священника словно разрывала ее непрочную связь с Майклом и вообще с прошлым. Однако она выписала два чека на значительные суммы: один на ремонт медного шпиля церкви, а другой для того, чтобы на могиле Майкла каждое воскресенье клали живые цветы. Под бурные благословения священника они вернулись к «даймлеру».