Потом поглядел Манфреду в глаза и почувствовал холодок при мысли о том, кого выпускает в мир.

«Он убийца. – Тромп признал это. – У него инстинкт леопарда, который убивает ради вкуса крови и удовольствия. Он больше не видит меня. Он видит перед собой только добычу!»

Эта мысль отвлекла его. Он пропустил удар правой рукой в предплечье, и его зубы лязгнули, а кости в лодыжках заныли. Он знал, что скоро его рука от плеча до локтя превратится в синяк; дыхание обожгло горло. Ноги отяжелели. Сердце стучало о ребра. Двадцать два года он не выходил на ринг. Двадцать два года еды, приготовленной Труди, и напряженных упражнений за письменным столом и за кафедрой проповедника, а этот юноша перед ним, точно машина, безжалостно теснит его, бьет обоими кулаками, желтые глаза с убийственной близорукостью сосредоточены только на нем.

Дядя Тромп собрался; он дождался, чтобы Манфред взмахнул правой рукой и на мгновение открылся, и нанес контрудар левой, свой лучший удар, тот самый, которым уложил черного Джефту в третьем раунде. Удар прошел, кость негромко стукнулась о кость.

Манфред ошеломленно опустился на колени, убийственный желтый огонь в его глазах погас, сменившись тупым изумлением. Он словно очнулся от транса.

– Вот так-то, йонг. – Красивый голос Трубы Господней прерывали хриплые вдохи. – На колени и возблагодари своего Создателя. – Он сам тяжело встал на колени рядом с Манфредом и положил толстую руку ему на плечи. Поднял лицо и прерывающимся голосом обратился к небу: – Всемогущий Господь, благодарим тебя за сильное тело, которым Ты одарил Твоего юного слугу. Благодарим Тебя за его природный левый – понимая, что потребуется еще много тяжелого труда, – и униженно молим благосклонно взглянуть на наши усилия научить его работать ногами. Его правая рука – Твое благословение, за что мы всегда будем бесконечно благодарны, хотя ему придется научиться не телеграфировать за пять дней о своем намерении ударить.

Манфред все еще качал головой и тер подбородок, но на тычок большим пальцем в ребра послушно отозвался:

– Аминь.

– Мы начнем работу немедленно, о Господи, и изготовим в мастерской ринг, чтобы приучить мальчика ко вкусу веревок, и смиренно молим благословить это наше предприятие; просим также Твоей помощи, дабы всего этого не заметила законная супруга Твоего слуги Труди Бирман.

Почти ежедневно за полдень под предлогом посещения одного из прихожан дядя Тромп седлал пони и картинно выезжал через главные ворота, помахав жене, стоявшей на веранде. Манфред ждал его под деревьями рядом с главной дорогой на Виндхук, уже босой и одетый только в короткие штаны цвета хаки. Когда дядя Тромп подъезжал и пускал лошадь легким галопом, Манфред бежал рядом.

– Сегодня пять миль, йонг, вниз до моста через реку и назад, и сегодня мы сделаем это быстрей, чем вчера.

Перчатки, которые дядя Тромп незаметно вытащил из чемодана на чердаке, потрескались от старости, но они залепили трещины древесной смолой. Когда Тромп в первый раз надел их мальчику на руки и перевязал, Манфред поднял их к носу и принюхался.

– Запах кожи, и пота, и крови, йонг. Заполни им свои ноздри. Отныне ты его полюбишь.

Манфред хлопнул перчаткой о перчатку, и на мгновение в его глазах снова вспыхнул желтый свет, потом он улыбнулся.

– В них приятно, – сказал он.

– Ничего не может быть приятней, – согласился дядя Тромп и подвел Манфреда к набитому речным песком тяжелому холщовому вещевому мешку, и свисавшему с балки в углу мастерской.

– Для начала поработай левой. Это как с дикой лошадью: ее надо переупрямить, подчинить, объездить, научить не тратить силы зря. Пусть научится выполнять наши желания, не просто болтаться в воздухе.

Они вместе соорудили ринг – в четверть обычного размера, потому что больше в мастерской не было места, – глубоко вогнали в земляной пол угловые столбы и зацементировали их. Потом покрыли пол парусиной. Парусину и цемент пожертвовал один из богатых прихожан дяди Тромпа; «во славу Господа и Volk’а» – отмахнуться от такого призыва нелегко.

Саре, торжественно поклявшейся хранить тайну, – клятву сочинили вместе дядя Тромп и Манфред – разрешили присутствовать на тренировках, хотя она оказалась необъективной зрительницей и бесстыдно болела за молодого участника.

Проведя два тренировочных боя, после которых дядя Тромп хоть и остался невредим, но пыхтел, как паровоз, пастор печально покачал головой:

– Бесполезно, йонг. Либо надо найти тебе другого спарринг-партнера, либо мне самому нужно снова тренироваться.

Теперь пони оставляли пастись под деревьями, а дядя Тромп кряхтел и хмыкал во время долгих пробежек рядом с Манфредом, и капли пота на его бороде напоминали первый летний дождь.

Однако его выступающий живот чудесным образом сократился, и вскоре из-под слоя мягкого жира, покрывавшего плечи и грудь, появились жесткие мышцы. Постепенно раунды увеличились от двух до четырех минут, и Сара, назначенная официальным хранителем времени, отмеряла каждый раунд по дешевым серебряным карманным часам дяди Тромпа; часы искупали свою сомнительную точность величиной.

Прошел почти месяц, прежде чем дядя Тромп сказал себе, хотя ни за что не сказал бы этого Манфреду: «Он становится похож на боксера». А Манфреду он объявил:

– Теперь мне нужна скорость. Ты должен стать быстрым, как мамба, и смелым, как медоед.

Мамба – самая опасная африканская змея. Она бывает толщиной в запястье и достигает двадцати футов в длину. Яд одной змеи может убить взрослого человека за четыре минуты, и смерть эта мучительна. Мамба так быстра, что перегоняет скачущую галопом лошадь; удар ее так стремителен, что его невозможно увидеть.

– Быстрым, как мамба, и смелым, как медоед, – повторил дядя Тромп, как потом повторял сотни и тысячи раз.

Медоед – африканский барсук, питающийся медом; у этого небольшого животного такая толстая кожа, что ее не прокусить ни мастифу, ни леопарду, массивная приплюснутая голова, от которой безрезультатно отскакивает дубина, у него сердце льва и храбрость великана. Обычно спокойный и сдержанный, этот барсук, чувствуя угрозу, бесстрашно бросается на любого соперника. Легенда утверждает, что медоед инстинктивно нацеливается на пах и откусывает яички любому самцу – человеку или буйволу, льву или слону – который ему угрожает.

– Хочу кое-что показать тебе, йонг. – Дядя Тромп подвел Манфреда к большому деревянному ящику, стоявшему у стены мастерской, и открыл крышку. – Это тебе. Заказал почтой из Кейптауна. Прибыло вчера поездом.

И он вложил в руки Манфреда сооружение из кожи и резины.

– Что это, дядя Тромп?

– Пойдем. Я покажу.

Через несколько минут дядя Тромп установил сложное устройство.

– Ну, что думаешь, йонг?

Он отступил, широко улыбаясь в бороду.

– Это лучшее, что мне дарили. Но что это, дядя Тромп?

– Ты называешь себя боксером и не можешь узнать грушу!

– Груша! Должно быть, она стоила кучу денег.

– Да, йонг, но не говори тете Труди.

– А что мы с ней будем делать?

– Вот что! – воскликнул дядя Тромп и принялся обоими кулаками колотить по груше в быстром ритме стаккато, перехватывая грушу, когда та отскакивала от стены, безошибочно заставляя ее двигаться, пока наконец не остановился, тяжело дыша.

– Скорость, йонг. Быстрым, как мамба.

Перед лицом щедрости и энтузиазма дяди Тромпа Манфреду пришлось собрать все свое мужество, чтобы выговорить то, что все эти недели вертелось у него на языке.

Он ждал последнего возможного мгновения самого последнего дня, прежде чем выпалить:

– Мне надо уехать, дядя Тромп, – и с болью увидел, как морщинистое бородатое лицо, которое он, что было вполне естественно, уже полюбил, исказилось от недоверия и разочарования.

– Уехать? Ты хочешь покинуть мой дом? – Дядя Тромп остановился посреди пыльной дороги на Виндхук и старым полотенцем, обернутым вокруг шеи, вытер потное лицо. – Но почему, йонг, почему?