– Это значит «всем довольный», – объяснил Шаса. – По-голландски, понимаете, Вельтевреден.

– Мистер Дейвенпорт – из фирмы «Сотби», Шаса, – заполнила неловкую паузу Сантэн. – Он приехал дать мне совет относительно кое-чего из старых картин и мебели.

– О, здорово! – воскликнул Шаса. – Видели, сэр? – Шаса указал на пейзаж над буфетом. – Любимая мамина картина. Написана в поместье, где она родилась. Морт-Омм под Аррасом.

Дейвенпорт поправил очки в стальной оправе и наклонился над буфетом, чтобы лучше взглянуть, при этом его солидный живот опустился на поднос с яичницей, отчего на его жилете расплылось жирное пятно.

– Написано в 1875 году, – с серьезным видом сказал он. – Его лучший период.

– Этого парня зовут Сислей, – с энтузиазмом подсказал Шаса. – Альфред Сислей. Он известный художник, правда, мама?

– Chеri, я думаю, мистер Дейвенпорт знает, кто такой Альфред Сислей.

Но Дейвенпорт не слушал.

– Можно получить пятьсот фунтов, – сказал он, достал из внутреннего кармана блокнот и сделал пометку. При этом с его волос просыпалось и осело на плечах темного пиджака облачко перхоти.

– Пятьсот фунтов? – недоверчиво переспросила Сантэн. – Я заплатила за нее гораздо дороже.

Она налила кофе – Сантэн никак не могла привыкнуть к обильным английским завтракам – и отнесла чашку во главу стола.

– Возможно, миссис Кортни. У нас на аукционе в прошлом месяце был гораздо лучший образец его работ, «L’Ecluse de Marly»[29]; мы назначили очень скромную начальную цену, но и ее не получили. Боюсь, сейчас конъюнктура выгодна для покупателя.

– О, не беспокойтесь, сэр. – Шаса вывалил на тарелку горкой яичницу и увенчал ее куском свежего хлеба. – Она не продается. Мама никогда ее не продаст, верно, мама?

Дейвенпорт не обратил на него внимания и отнес свою тарелку на свободное место рядом с Сантэн.

– А вот Ван Гог в парадной гостиной – совсем другое дело, – сказал он, набрасываясь на копченого лосося с большим энтузиазмом, чем проявлял к чему-либо после своего прибытия. С набитым ртом он прочел по блокноту: – Зеленое и фиолетовое пшеничное поле; борозды направляют глаз к огромному шару восходящего солнца высоко на картине. – Он закрыл записную книжку. – В Америке даже при нынешнем состоянии рынка большая мода на Ван Гога. Конечно, не могу сказать, долго ли она продержится, сам я его не выношу, но я прикажу сфотографировать картину и разошлю снимки десятку наших самых важных клиентов в Соединенных Штатах. Думаю, за него можно выручить от четырех до пяти тысяч фунтов.

Шаса положил нож и вилку и переводил с Дейвенпорта на мать вопросительный и тревожный взгляд.

– Думаю, мы поговорим об этом позже, мистер Дейвенпорт, – торопливо вмешалась Сантэн. – Я отвела вам вторую половину дня. А сейчас давайте наслаждаться завтраком.

Трапеза прошла в молчании, но когда Шаса отодвинул тарелку, не доев, Сантэн встала вместе с ним.

– Куда ты, chеri?

– На конюшню. Кузнец меняет подковы у двух моих пони.

– Я с тобой.

Они пошли по тропе вдоль нижней стены Гугенотского виноградника, где росли лучшие сорта винограда, и обогнули старые помещения для рабов. Оба молчали. Шаса ждал, пока мать заговорит, а Сантэн не могла найти слов, чтобы объясниться. Конечно, осторожно рассказать о таком невозможно, она и так слишком затянула объяснение. И это сейчас еще больше затрудняло ее положение.

У входа в конюшенный двор она взяла сына за руку и повернула в сторону плантации.

– Этот человек, – начала она, замолчала, потом начала снова. – «Сотби» – крупнейший аукционный дом в мире. Он специализируется на произведениях искусства.

– Знаю, – снисходительно улыбнулся Шаса. – Я не такой уж невежда.

Она привела его к дубовой скамье у ручья. Хрустальная вода с журчанием выливалась из маленького каменного грота и с плеском падала к их ногам в выложенный кирпичом бассейн среди папоротников и поросших мхом камней. Форели размером и толщиной с предплечье Шасы с надеждой подплыли к ним, выставляя из воды носы.

– Шаса, chеri, он приехал, чтобы продать для нас Вельтевреден.

Сантэн сказала это четко и громко, и сразу вся невероятность происходящего обрушилась на нее, как валится дуб, и, дав наконец волю отчаянию, она сидела рядом с сыном, подавленная и молчаливая, чувствуя, как съеживается, уменьшается.

– Ты говоришь о картинах? – осторожно спросил Шаса.

– Не только о картинах, но и о мебели, о коврах и серебре. – Ей пришлось замолчать, чтобы перевести дух и справиться с дрожью губ. – Шато, поместье, пони – все.

Он смотрел на нее, не в силах понять. С четырех лет он жил в Вельтевредене – всю свою жизнь, какую помнил.

– Шаса, мы все потеряли. После ограбления я пыталась продержаться. Но не смогла. Все ушло. Мы продаем Вельтевреден, чтобы заплатить долги. Потом ничего не останется. – Голос ее дрогнул. Она коснулась губ, чтобы унять их дрожь, и только тогда продолжила: – Мы больше не богаты, Шаса. Все ушло. Мы разорены, совершенно разорены.

Она смотрела на сына, ожидая, что он начнет ее обвинять, что он сломается, как готова сломаться она, но Шаса потянулся к ней, и немного погодя ее плечи расслабились и она прижалась к нему в поисках опоры.

– Мы бедны, Шаса…

Она чувствовала, как он старается осознать это, ищет слова, чтобы выразить свои смятенные чувства.

– Знаешь, мама, – сказал он наконец. – Я знаком с бедными людьми. Некоторые мальчики в школе… у их отцов большие денежные затруднения, но они как будто не переживают из-за этого. В большинстве это веселые, хорошие парни. Когда привыкнешь быть бедным, это, наверно, не так уж страшно.

– Я никогда к этому не привыкну, – яростно прошептала она. – Я буду ненавидеть каждое мгновение бедности.

– Я тоже, – так же яростно сказал он. – Если бы я был достаточно взрослым… если бы я мог тебе помочь…

Она оставила Шасу в кузнице и медленно пошла обратно, часто останавливаясь, чтобы поговорить со своими цветными работниками. Женщины выходили из домов с детьми на руках, чтобы поздороваться с ней, мужчины распрямлялись, отрываясь от работы, и радостно ей улыбались – все они стали ее семьей; расстаться с ними будет даже труднее, чем распрощаться со старательно накопленными сокровищами. На углу виноградника Сантэн перелезла через каменную стену и пошла между рядами тщательно подрезанных лоз, с которых уже свисали тяжелые гроздья; ягоды были зеленые и твердые, как мушкетные пули, осыпанные мучнистой пыльцой. Она брала их в поднятые ладони, словно прощаясь, и обнаружила, что плачет. Пока она была с Шасой, ей удавалось сдерживать слезы, но теперь, когда она осталась одна, горе и отчаяние овладели ею. Она стояла среди лоз и плакала.

Отчаяние истощило ее силы и подорвало решимость. Она так много работала, так долго была одна и теперь, в миг окончательного поражения, устала, так устала, что ныли все кости; она знала, что у нее нет сил начать все сначала. Она знала, что побеждена, что отныне жизнь ее будет печальной и тяжелой, что предстоит постоянная ежедневная борьба, чтобы сохранить гордость несмотря на нищету. Как она ни любила Гарри Кортни, теперь она должна была рассчитывать на его милосердие, и все ее существо восставало против этого. Впервые в жизни Сантэн не могла найти ни воли, ни мужества, чтобы продолжать жить.

Как хорошо было бы лечь и закрыть глаза… ее охватило неодолимое стремление к покою.

– Я бы хотела, чтобы все кончилось. Чтобы ничего не осталось – ни стремлений, ни тревог, ни надежд.

Стремление к покою стало непреодолимым, заполнило душу так, что, выйдя из виноградника, Сантэн ускорила шаг. «Это будет как сон – сон без сновидений». Ей представилось, как она лежит на атласной подушке, закрыв глаза, спокойная и умиротворенная.

Она все еще была в брюках для верховой езды, поэтому могла идти быстро. Пересекая лужайки, она побежала, распахнула французское окно своего кабинета, подбежала к столу и рывком открыла ящик.