– Не знаю, как тебя благодарить, – сказала она.

– Именно этого я и хочу, – с серьезным видом ответил он. – Никаких слов. Мы никогда больше не будем говорить об этом. Я постараюсь убедить себя, что ничего не было. Обещай никогда не упоминать об этом, никогда – пока мы живем и любим друг друга.

– Даю слово, – сказала она; тут вся ее радость, все облегчение вырвались наружу, и она со смехом поцеловала его: – Открой, пожалуйста, шампанское.

Она подняла пенящийся бокал и повторила за Блэйном вместо тоста:

– Пока мы живем и любим друг друга, дорогой.

Йоханнесбургская фондовая биржа открылась второго января, и в первый час невозможно было совершать сделки, потому что помещение превратилось в поле битвы: брокеры буквально рвали друг друга, пытаясь криком привлечь внимание. Но к перекличке рынок немного успокоился и перешел на новый уровень.

Первым из брокеров Сантэн позвонил Суэлз из конторы «Рабкин и Суэлз». Рынок бурлил, и потому голос Суэлза был полон энергии и силы.

– Моя дорогая миссис Кортни, – в сложившихся обстоятельствах Сантэн предпочла не заметить эту небольшую фамильярность, – дражайшая миссис Кортни, ваш расчет оказался почти сверхъестественным. Как вы знаете, мы, к сожалению, не смогли выполнить ваш заказ полностью. Нам удалось приобрести всего четыреста сорок тысяч акций ШВР по средней цене двадцать пять шиллингов за акцию. Объем вашего заказа поднял цену на два и шесть десятых пункта. Однако, – Сантэн почти слышала, как он надувается, собираясь сделать сообщение, – однако я с радостью могу известить вас, что сегодня утром акции ШВР идут по пятьдесят пять шиллингов и продолжают расти. К концу недели я ожидаю шестидесяти шиллингов…

– Продайте акции, – спокойно сказала Сантэн и услышала, как он на другом конце линии поперхнулся.

– Позвольте дать вам совет…

– Продайте акции, – повторила она. – Все.

И повесила трубку. Глядя в окно, она попыталась подсчитать свою прибыль, но прежде чем смогла это сделать, снова зазвонил телефон. Брокеры один за другим сообщали о выполнении ее заказов. Затем позвонили из Виндхука.

– Доктор Твентимен-Джонс! Как приятно слышать ваш голос.

Она сразу его узнала.

– Что ж, миссис Кортни, положение как будто исправляется, – мрачно сказал Твентимен-Джонс. – Шахта Х’ани начинает приносить прибыль, даже с той скупой квотой, какую позволяет нам Де Бирс.

– Только смелым покоряются моря, – обрадовалась Сантэн. – Риск благородное дело.

– Не говори гоп, пока не перескочишь, – мрачно ответил присловьем на присловье Твентимен-Джонс. – Пока лучше не считать цыплят, миссис Кортни.

– Мистер Твентимен-Джонс, я вас обожаю, – радостно рассмеялась Сантэн, и на другой стороне в тысяче миль от нее наступило потрясенное молчание. – Буду у вас, как только смогу вырваться отсюда. Предстоит большая работа.

Она повесила трубку и отправилась искать Шасу. Тот разговаривал на конюшне со своими цветными конюхами, которые сидели на солнце и чинили упряжь.

– Chеri, я еду в Кейптаун. Поедешь со мной?

– А что ты собираешься делать, мама?

– Сюрприз.

Это был лучший способ привлечь внимание Шасы. Он бросил Эйбелу упряжь, над которой работал, и вскочил на ноги.

Ее радость оказалась заразительной: они весело смеялись, идя в салон «Портерс моторс» на Стрэнд-стрит. Из конторы выбежал продавец.

– Миссис Кортни, мы так давно вас не видели! Позвольте пожелать вам счастья и процветания в новом году.

– И вам того же, – улыбнулась она. – Кстати о счастье, мистер Тимс, как скоро вы сможете доставить мне мой новый «даймлер»?

– Желтый, естественно?

– И с черным кантом, естественно.

– И с обычной комплектацией: отделение для косметики, бар?

– Да, со всем этим, мистер Тимс.

– Я немедленно телеграфирую в нашу лондонскую контору. Скажем, через четыре месяца, миссис Кортни.

– Лучше скажем – через три месяца, мистер Тимс.

Шаса едва сдерживался. Наконец они вышли из салона.

– Мама, ты спятила? Мы же нищие!

– Что ж, chеri, мы будем стильными нищими первого класса.

– А куда мы идем сейчас?

– На почту.

У стойки телеграфа Сантэн написала телеграмму «Сотби» на Бонд-стрит:

И они отправились обедать в отель «Маунт-Нельсон».

Блэйн обещал встретиться с ней, как только закончится заседание предполагаемого коалиционного кабинета. Он сдержал слово и ждал ее в сосновом лесу. Когда она увидела его лицо, ощущение счастья сразу рассеялось.

– Что случилось, Блэйн?

– Давай пройдемся, Сантэн. Я весь день провел в четырех стенах.

Они поднялись на склоны Карбонкельберга за поместьем. На вершине сели на поваленное дерево и стали смотреть на величественный закат.

– «Это самый красивый залив на земле, какой мы обнаружили в кругосветном плавании…» – процитировала Сантэн, но Блэйн не поправил ее, как она надеялась[32].

– Ну же, Блэйн, не молчи.

Она настойчиво потянула его за руку, и он повернулся к ней.

– Изабелла, – с серьезным видом сказал он.

– Ты получил новости о ней?

Услышав это имя, она пала духом.

– Врачи не смогли ей помочь. Она возвращается на следующем почтовом корабле из Саутгемптона.

Солнце в тишине опустилось в серебряное море, унося с собой из мира свет, и в душе Сантэн воцарился мрак.

– Ирония судьбы, – прошептала она. – Благодаря тебе я могу получить все на свете, кроме самого желанного, – тебя, моя любовь.

Женщины раздробили в деревянных ступках свежие зерна проса, превратив его в грубую белую муку, и заполнили ею кожаный мешок.

После восхода новой луны вслед за своим братом Мозесом Сварт Хендрик с этим мешком вышел из крааля и ночью тихо поднялся на вершину гряды. Пока Хендрик караулил, Мозес забрался в старое гнездо филина на свинцовом дереве и достал сумку с бумажными пакетами.

Они шли вдоль гребня гряды, пока не пришли в такое место, где их невозможно было увидеть из деревни, но и здесь они тщательно заслонили небольшой костер, который развели среди обломков бурого железняка. Хендрик разрывал пакеты и высыпал сверкающие камни в маленький калебас, а Мозес тем временем в другой тыкве смешал муку с водой, так что она превратилась в мягкую кашицу.

Хендрик тщательно сжег все бумажные пакеты в костре и размешал палкой пепел. Когда это было сделано, он кивнул младшему брату, и Мозес вылил тесто на угли. Пресное тесто начало пузыриться, и Хендрик высыпал в него камни.

Пока лепешки затвердевали, Мозес продолжал печально говорить. Это было почти заклинание:

– Это камни смерти. Белые люди чересчур их любят; это камни смерти и безумия.

Хендрик не слушал его, он придавал форму пекущимся лепешкам, щурясь от дыма и улыбаясь про себя. Когда каждая лепешка снизу становилась коричневой, он переворачивал ее и пек, пока она не затвердевала, как кирпич; потом снимал с огня и клал остывать. Наконец он уложил грубые толстые лепешки в кожаный мешок, и браться неслышно вернулись в спящую деревню.

На следующее утро они вышли рано. Первую милю пути их сопровождали женщины, которые пели прощальные песни. Когда женщины отстали, мужчины даже не оглянулись. Они шли к низкому коричневому горизонту, неся на головах свертки с вещами. Они не думали об этом, но такая картина ежедневно повторялась в тысячах деревень на всей южной части континента.

Два дня спустя, по-прежнему пешком, они добрались до станции набора рабочих. Это был маленький однокомнатный магазин у перекрестка дорог на краю пустыни. Белый хозяин магазина вдобавок к своему не очень выгодному бизнесу скупал у кочевых племен шкуры животных и набирал людей для «Венелы».

«Венела» – так сокращенно обозначали «Витватерсрандскую ассоциацию туземных работников», вездесущую организацию, которая протянула свои щупальца в самые глухие уголки Африки. От вершин Драконовых гор в Басутоленде до болот Замбези и Чобе, от пустыни Калахари до дождевых лесов на высокогорьях Ньясаленда она собирала ручейки черных людей, превращая их вначале в ручьи, а потом в могучую реку, которая бесконечно вливалась в знаменитые золотые поля Хребта Белых Вод – Витватерсранда в Трансваале.