У нас сложились новые отношения между партийными и беспартийными. Среди передовых ученых имеются как члены партии, так и беспартийные. Вспомним Мичурина, Лысенко, Павлова – они все беспартийные. Партийные и беспартийные в равной мере работают на пользу народа.
Можно понимать партийность в широком смысле, как борьбу за материализм, передовое мировоззрение. Но лучше говорить о коммунистической идейности".
Летом 1952 г. произошло событие, которое не только плохо освещено, но и недостаточно осмыслено. Где-то в июне мне позвонил заведующий сельхозотделом ЦК Алексей Иванович Козлов и попросил срочно зайти. Я прибежал к нему в другой корпус и застал крайне возбужденным. Он сразу выпалил:
– Я только что от товарища Маленкова. Он передал указание товарища Сталина: ликвидировать монополию Лысенко в биологической науке; создать коллегиальный президиум ВАСХНИЛ; ввести в состав президиума противников Лысенко, в первую очередь Цицина и Жебрака; создать комиссию ЦК по подготовке предложений.
Внутренне я так и ахнул. Но делиться было не с кем, распрашивать о мотивах такого решения – некого. Комиссия была создана. В нее Маленков, помимо Козлова и меня, ввел президента Академии наук СССР А.Н.Несмеянова, министра сельского хозяйства И.А.Бенедиктова и ...Т.Д.Лысенко.
Комиссия собиралась дважды, но ни к "какому решению не пришла из-за обструкционистской позиции, занятой Лысенко. Страсти накалялись настолько, что Козлов, помнится, взывал даже к авторитету главы англиканской церкви Хьюлету Джонсону. Все было напрасно. А затем началась подготовка к XIX съезду партии, сам съезд. Дело спустили на тормозах. Но в кругах научной общественности началось отрезвление, бастионы Лысенко зашатались.
Чем же было вызвано решение Сталина? Есть точка зрения, что процесс катализировали физики-атомщики. В условиях развития атомной промышленности, возникновения радиологической опасности для работников производства, для военных при испытаниях осваиваемого оружия, в условиях угрозы ядерного нападения нужно было иметь надежные, научно обоснованные методы установления радиационной опасности, средства защиты от излучения. Необходимо было выяснить генетические последствия облучения, разработать методы лечения при радиационной болезни.
В этих условиях ничем не могли помочь натурфилософские рассуждения, ничего не предложили ни Лысенко, ни его последователи.
Необходимо было мобилизовать опыт тех, кто изучал действие радиации, в том числе жесткой, на живые ткани, кто имел опыт исследования рентгеномутантов. Физики требовали развития современной биологии, в первую очередь генетики.
Очень похоже на то, что развитие атомной промышленности и ядерного оружия оказались для Сталина решающим аргументом в пользу ликвидации монополии Лысенко.
В последующие годы, уже в Ростове, мне немало приходилось заниматься проблемами биологических наук. Директором Института биологии был выдвинут ранее оттесненный генетик профессор И.Ф.Лященко, была создана лаборатория химического мутагенеза. На базе исследований замечательного ученого проф. А.Б.Когана развились исследования в области нейрокибернетики. Кстати, первый в мире институт такого профиля возник у нас в Ростовском университете.
В этой связи еще одно уточнение. Если Сталин выступал против современной генетики, то он никогда не ополчался на кибернетику. Напротив, в связи с космическими делами прилагались все усилия для развития вычислительной техники. Имел поручение и наш отдел науки содействовать академику С.А.Лебедеву в создании первых машин типа БЭСМ. Что и делалось.
Атаку на кибернетику начала "Литературная газета" 5 апреля 1952 г. статьей Ярошевского "Кибернетика – "наука" мракобесов". В конце 1953 г. в журнале "Вопросы философии" № 5 под псевдонимом "Материалист" публикуется статья "Кому служит кибернетика?" В том же году кибернетику обвиняют во всех смертных грехах издатели сборника "Теория передачи электрических сигналов при наличии помех". В предисловии к этому сборнику говорится: "Все эти попытки придать кибернетике наукообразный характер с помощью заимствованных из другой области терминов и понятий отнюдь не делают кибернетику наукой – она остается лженаукой, созданной реакционерами от науки и философствующими невеждами, находящимися в плену идеализма и метафизики". Аналогичная позиция отражена в "Кратком философском словаре" в 1954 г.
Мне в защиту кибернетики пришлось выступать, находясь в Ростове, на что и указывает Лорен Грехэм. Кстати, в Ростове прошли все нейрокибернетические конференции с международным участием.
Но в Ростове происходили и иные события.
Где-то осенью 1964 г. меня неожиданно пригласили в Ростовский обком партии и сообщили, что на следующий день я к такому-то часу должен быть на станции Крыловская Северо-Кавказской железной дороги, куда подойдет литер с юга. Там должен принять меня Никита Сергеевич Хрущев.
Это было совершенно неожиданно, хотя на протяжении многих лет нас связывали какие-то флюиды. Н.С.Хрущев с симпатией относился к моему отцу, нередко к новогодним праздникам даже присылал моченые арбузы.
В марте 1953 г. после известных событий три секретаря ЦК Суслов, Поспелов и Шаталин пригласили меня к себе и, спросив, где я работал до аппарата ЦК (хотя они, несомненно, это знали), объявили, что мне и следует вернуться в Московский университет. Однако через неделю что-то произошло: меня вновь пригласила упомянутая троица и сообщила, что мне необходимо на пару лет уехать из Москвы для приобретения опыта местной партийной работы. Это была депортация. Были предложены Челябинский и Ростовский отделы науки обкомов партии. Я согласился на Ростов, где некогда раньше живал. Пара лет превратились в судьбу, но это уже другой разговор.
Было ясно, что кто-то вмешался в решение вопроса и, судя по составу троицы – не менее, чем первый секретарь ЦК. Это не мог быть Маленков, отношение которого к нашей фамилии было известно. Это не мог быть Берия, в проскрипционных списках которого я имел честь числиться под №117 (об этом информировал меня зав. отделом административных органов ЦК КПСС Афанасий Лукьянович Дедов, который после ареста Берии был привлечен к разбору его архива).
Более того, летом 1954 г., когда я работал в Ростовском обкоме, неожиданно меня вызвали на ВЧ. Говорил Никита Сергеевич. Вот его слова: "Мы с Булганиным решили, что Вам следует вернуться на работу в Москву. Как Вы относитесь?" Я поблагодарил Никиту Сергеевича и сказал, что готов с полней энергией работать там, куда меня направит ЦК. Однако, по-видимому, не все вопросы решали Хрущев и Булганин: разговор не имел последствий.
Таково предисловие встречи в Крыловской. Станция расположена примерно в ста километрах от Ростова среди чудесных кубанских степей. Я подъехал заблаговременно и оказался на совершенно пустом перроне. Внезапно из будки выскочил железнодорожник: "Вы такой-то?"
– "Да".
– "Что же Вы не сообщили, вот и литер уже идет". Я, разумеется, попросту не знал, кому докладываться, а литер действительно тормозил у перрона.
Открылась дверь. Меня пригласили в салон. Там стоял стол, застланный белой скатертью, на которой не было ничего, кроме маленькой коробочки с лекарствами. За столом в одиночестве сидел Никита Сергеевич, его первая реплика была ошеломляющей:
