До младшего из осужденных, Кебриса, наконец-то дошло, что происходит, и он с воплем рванулся с места, пытаясь добежать до толпы заключенных и затеряться в ней. Однако стражник, стоявший рядом, среагировал быстро, ударил его в спину древком алебарды, и бедняга рухнул в пыль. Над плацем пронесся ропот, похожий на угрожающий вздох ветра.

– А вдруг случится бунт, местьер комендант? – шепнул Лардан ди Борку. – Мы их не остановим.

– Не будет никакого бунта. Увидишь. Люди обожают наблюдать за убийством себе подобных.

Палач снял наручники с Долинса, по обычаю поклонился ему, на что бывший старшина каменщиков ответил церемонным поклоном. Это была старая традиция приговоренных к смерти, неведомо кем и когда заведенная. А потом палач взял в руки орудие казни из рук своего помощника, поставил приговоренного на колени и посмотрел на ди Борка. Комендант кивнул. В следующую секунду железный ломик обрушился на шею несчастного каторжника, и Долинс мешком повалился на помост, так и не вымолвив перед смертью ни единого слова. Потом на помост втащили вопящего и упирающегося Кебриса, и все повторилось заново.

– Разойтись, – приказал ди Борк, и по плацу снова прокатился глухой ропот. А потом бригадиры повели свои отряды на работу, к гигантской площадке, где строилось величайшее за всю историю Лаэды сооружение – храм живому богу Шендрегону.

– Ты видел? – запинаясь, спросил у старика ди Марон; его трясло, колени ослабли, желудок, казалось, вот-вот вылезет изо рта. – Единый, да что же это такое?!

– Ничего не бойся, – ответил ди Брай. – Держись поближе ко мне, и все у тебя будет хорошо.

– Это что, твой петушок? – вдруг спросил старика один из каторжников, плосколицый детина со странными остроконечными ушами, как у собаки или у сида. – Может, дашь с ним побаловаться, дед? Мы тебе заплатим, как положено. И тебе корысть, и братве удовольствие.

Каторжники загоготали. Ди Марон от страха и стыда втянул голову в плечи, но старик оставался невозмутимым, будто находился не среди последнего отребья, а среди лучших друзей.

– Лучше вспомни, сынок, о том, что увидел минуту назад, – ответил он. – И задумайся над своей жизнью.

– Это ты о чем, дед? – не понял плосколицый.

– О том, что твоя жизнь скоро прервется, а ты думаешь о греховном. Настрой свои мысли на покаяние, и ты увидишь ворота рая.

– А ты что еще за святоша, мать твою? – разозлился плосколицый. – У нас жрецов и их подпевал ой как не любят. Глядишь, поутру проснесся аккурат с пером под ребрами.

– Ты мне угрожаешь? – спокойно спросил ди Брай.

– Да так, предупредил. Ты у нас дедуля образованный, стал-быть, понятливый. А про предложение наше ты не забудь, – плосколицый глянул на ди Марона и зачмокал языком под хохот каторжников. – Оченна хочется такого вот свеженького вьюноша поиметь!

– После работы потолкуем, а пока топай на работу, ушастый. Что-то я не расположен с тобой трепаться, – ответил ди Брай и крепко сжал руку поэта.

Инженер ди Брин с недоверием оглядел новеньких. Для начала спросил, где работали, когда, кто руководил строительством, потом перешел к делу. Храм божественного Шендрегона должен быть готов ко дню рождения императора, через шесть месяцев. Это значит, что каменщики, – а их на строительстве полторы тысячи, – должны укладывать в день не меньше пятисот тысяч штук кирпича. Такое даже вообразить трудно, а сделать и того труднее.

– Не вижу в этом ничего особенного, – пожал плечами ди Брай. – Мне приходилось видеть и не такое. Не думаю, что тот парень, которому сегодня сломали шею на эшафоте, укладывался в сроки.

– Что ты за отгадчик такой? – Главный инженер со злобой глянул на старика. – Разговор окончен. Ступай на первую площадку, там сегодня кладут внешнюю стену. К обеду стена должна быть выложена до середины. Сам проверю. Ступайте!

Идти пришлось долго. Стройка занимала вершину одного из холмов на западной окраине Гесперополиса, рядом с Торговым городом. Два месяца каторжники копали громадный котлован, потом заливали фундамент. К вершине холма вели четыре широкие дороги по каждому из склонов. Наверх шли рабочие, ломовые кони тянули телеги, груженные кирпичом, известью, щебнем, деревянными щитами, досками, строительными инструментами. Размах стройки поразил ди Марона, который никогда ничего подобного не видел. Ферран ди Брай был равнодушен.

– Какой размах! – восклицал ди Марон. – Каким же великолепным будет этот храм, когда его построят!

– А нужен ли он? – сказал ди Брай. – Молодой глупец и его придворные подхалимы затеяли эту стройку, чтобы ублажить свое тщеславие. Этот храм будет построен на костях людей.

– Тихо! – Ди Марон похолодел от страха. – То, что ты сейчас сказал…

– Знаю, за это нас четвертуют. Но ты не бойся, никто ничего не услышал.

– Вокруг полно людей. Следи за своим языком.

– А ты труслив, – усмехнулся ди Брай. – Вот уж не думал, что придется иметь дело с трусом!

– О чем ты?

– Неважно… Что-то надоело мне топать по этой дороге. Пошли, сядем на телегу.

– А можно ли?

– Опять боишься? Не бойся. Я как-никак старшина каменщиков, а тебя они принимают за моего возлюбленного. Значит, нам многое позволено. Вон и телега идет… Эй, любезный, погоди-ка! У тебя тут местечко есть в телеге. Запрещено, говоришь? Плевать я хотел на запреты! Меня приговорили к каторге. но ни один сучий судья не осудил меня топать на каторжные работы на своих собственных ногах. Так что не болтай и трогай, сдается мне, что мы уже опаздываем…

– Тасси, что с тобой?

– Со мной? – Тасси зажмурилась, провела пальцами по груди императора. – Я просто задумалась о своем, государь. Простите меня.

– Нам показалось, что в твоих глазах появился страх, – Шендрегон погрузил лицо в золотистые кудри наложницы, жадно вдыхая их сладковатый дурманящий аромат, потом повалил девушку на спину, глянул на нее сверху. – Неужели наше величие так пугает тебя, Тасси? Или есть другая причина? Говори, мы хотим слышать.

– Государь, я всем обязана вам. Даже жизнью своей. И ваше величие не пугает, а восхищает меня. Я боготворю вас. Каждый раз, когда отдаю вам свою любовь, я не могу поверить своему счастью.

– Что же тебя напугало так, если мы прочли на твоем лице страх?

– Смею ли я высказывать моему возлюбленному богу глупые мысли жалкой наложницы?

– Не смей так себя называть! – Шендрегон с неожиданной нежностью припал к губам Тасси, потом начал целовать ее плечи и грудь. – Клянусь величием моего дома, ты не простая наложница. Ты бриллиант, волшебный талисман. Наша жизнь была бы пуста без тебя, потому что… потому что ты…

– Люблю своего господина, – закончила Тасси и со звонким смешком опрокинула юношу на спину, легла на него сверху, прижимаясь к нему всем телом. – Так люблю, что готова умереть за него еще раз.

– И мы тебя снова вернем к жизни, – прошептал Шендрегон. – Ничто нам не дорого в этой жизни так, как ты. Сколько раз ты уйдешь от нас, столько раз мы сделаем все, что в нашей власти, чтобы тебя вернуть. Знаешь, о чем мы иногда думаем?

– О чем же, возлюбленный мой бог?

– О том, что мы бы согласились провести с тобой рядом долгие-долгие годы. Только мы вдвоем, и никого рядом. Смешно сказать, но мы даже иногда мечтаем о жизни в горах, наедине с природой и с тобой. Как ты думаешь, из нас получился бы хороший пастух, пахарь или дровосек?

– Бог не может быть пахарем, – Тасси поцеловала руку юноши. – Бог должен сиять с неба, даря всем свое тепло. Государь уже стольким людям вернул радость бытия, что вся страна прославляет его имя. А больше всех я его прославляю!

– Ты слишком любишь нас, Тасси, – сказал Шендрегон, и глаза его загорелись.

– Всей душой, – шепнула Тасси.

– И все же мы видели в твоих глазах страх, – упрямо повторил Шендрегон.

– О государь! – Тасси засмеялась, но глаза ее не смеялись. – Это всего лишь сон. Страшный сон, не более того. Я вспомнила его, и мой страх снова прорвался наружу.