В ту ночь я перечитывал дневники русских — участников папанинского дрейфа. Я записал:

Если мы будем дрейфовать со скоростью Папанина, то попадем в точку 80° с.ш. и 08° з.д. к 15 августа.

Я прошелся к краю поля в самой узкой его части и вскарабкался на ледяную глыбу высотой метров шесть, что дало мне возможность разглядеть обстановку к югу. Лед выглядел таким же: повсюду лужи, полыньи, «болота». Темные пятна на брюхе облаков указывали на то, что под ними обширные озера; они-то и отражались в небе. Было очевидно, что, несмотря на довольно низкую температуру, продолжает происходить раннее взламывание льда. Все это случилось благодаря ненормально теплой зиме 1981 года.

Через шесть суток после прибытия мы все еще оставались на ледовом поле. Мне удалось пересечь поле и выйти на его дальнюю кромку, однако поверхность льда была по-прежнему непрочной, а полозья нарт прихватывало. При более низкой температуре такой лед затвердел бы за полсуток. По мере того как проходили дни, я стал постепенно свыкаться с мыслью о том, что Провидению угодно привести нас в неподвижное состояние, и нам оставалось устроиться как можно лучше. С другой стороны, если русский остров был где-то поблизости, стоило попытаться добраться до него и найти там более безопасное пристанище.

30 апреля Джинни закрыла свою базу в Алерте, распрощалась с канадцами, которые оказались такими гостеприимными хозяевами, и присоединилась к Симону и экипажу самолета для перелета над проливом Робсон и Гренландским щитом в Кейп-Нор. Там расположена военная радиостанция, команду которой составляют пятеро датчан; она служит также самой северной базой для собачьих упряжек «Сириус», которые каждое лето патрулируют северо-восточное побережье Гренландии.

Покуда Джинни занималась демонтированием радиоаппаратуры, Карл вылетел на север, чтобы найти русский ледяной остров. Однако тот не подал признаков существования. Карл пролетел над нашим радиобуем и сообщил нам нашу широту — 85°58?. За три недели с плохой видимостью, при сильных северных ветрах мы продрейфовали к югу почти на семьдесят километров дальше, чем того можно было ожидать при нормальных условиях. К сожалению, таких «помогающих» ветров больше не было. Первый выход на связь Джинни с Нора подтвердил, что «Бенджи Би» вышел из Саутгемптона в Северное море, а ледовая команда норвежцев, наконец-то достигнув Северного полюса, решила отказаться от попытки пересечь Ледовитый океан. Самолету удалось снять их со льда и доставить в Кейп-Нор, где Джинни долго беседовала с руководителем группы Рагнаром Торсетом (удивительный индивидуалист и довольно милый человек).

В первую неделю мая я отправил через Джинни радиограмму в Лондон:

На ледяном острове или на этом поле мы должны положиться на дрейф, пока судно не пробьется или к нам, или настолько близко, что мы сократим это расстояние. Вероятно, это случится в июле — августе,

По моему первоначальному плану «сокращение расстояния» заключалось в том, чтобы идти по «мягкому» льду, когда «скиду» окажутся такими же бесполезными, как и наши собственные ноги или даже лодка, идти на водоступах с буксировкой легких ручных санок. Водоступы, с помощью которых мы собирались завершить путешествие, не внушали мне особого доверия, однако нам не оставалось ничего другого, потому что нормальные люди вообще не ходят по такому льду. Поэтому я попросил Джинни обеспечить нас парой легких байдарок. Она передала это сообщение Анту Престону и предупредила его, что лодки должны быть на Шпицбергене уже через три недели, иначе поверхность нашего поля подтает так, что Карл не сможет посадить самолет, а мы не сумеем подобрать груз, сброшенный на парашютах. Бедная Джинни, она проводила в одиночестве многие часы в ожидании связи с нами или передавая радиограммы в Лондон. Теперь, на мысе Нор, ей стало еще хуже, потому что с ней не было ни Бози, ни Тугалук. Лоуренс Хауэлл забрал их в Лондон, чтобы они прошли там полугодовой карантин. 9 мая «Бенджи Би» оказался чуть мористее Лонгьира на Шпицбергене, у основной группы островов архипелага, называемых Свальбард.

Вернувшись на свое поле, мы провели в палатке двенадцать суток. Я потянул мышцы спины и передвигался с трудом. Несмотря на непрерывное «молоко», поверхность поля оставалась вязкой. Следы прошлогодних луж, эти сверкающие зеленоватые пятна, стали заявлять о себе все более явственно по мере того, как исчезал снежный покров. Солнечная радиация съедала нашу ледяную платформу, она буквально таяла у нас под ногами. Я вспомнил Уолли Херберта, который писал:

Нет более ненадежной и туманной пустыни, чем арктический паковый лед в мае.

В ночь на 11 мая, без единого звука, будто кто-то расстегнул застежку-молнию на нашем поле в 500 метрах восточнее нашей палатки. Насколько я мог судить, возникшая трещина прошла отнюдь не вдоль старого гребня сжатия либо какой-то застарелой трещины. Наша территория внезапно уменьшилась на одну треть. Нагнувшись над кромкой нового канала, я определил, что наш дом сидел в воде метра на полтора.

Мы не видели птиц или животных уже три месяца, и вот рано поутру меня разбудило слабое попискивание. Выглянув в щелку полога палатки, я подождал, когда мои глаза привыкнут к ослепительному яркому свету, а потом увидел птичку овсянку, которая сидела на ящике с рационами. Эта встреча снова наполнила мою душу надеждами и уверенностью. Вскоре птичка растворилась в дымке, улетев бог знает куда, проигнорировав кусочки армейской галеты, которые я бросил ей в снег.

Карл наконец приземлился и привез нам две палатки (2,4 х 1,5 метра). Мы попробовали составить их вместе торцами и теперь могли работать в одной половине «дома», а питаться в другой. Из этого ничего не получилось, потому что поверхность льда была слишком неровной, поэтому мы оставили между палатками небольшой зазор и пришли к соглашению, что каждый будет занимать одну из них. Я держал в своей палатке радиоаппаратуру, а Чарли — кухонные принадлежности. В целом мы с Чарли пробыли вместе свыше шести лет, а в этом путешествии разделяли одну палатку, то есть прожили тесно в девяноста лагерях. Поэтому вполне можно было допустить, что нервы у нас поистрепались.

Однажды между нами все же возник долгий спор. Чарли заявил, что у меня вообще негативный взгляд на жизнь. Я упорно отрицал это. Тогда он сказал, что я очень неискренен. Парировать такой удар оказалось сложнее, так как однажды он слышал, как моя мать и Джинни обвиняли меня в этом грехе. Я контратаковал, сказав, что нет ничего удивительного в том, что он так агрессивен, после того как я не согласился с ним по поводу расположения палаток. Пожалуй, это был самый опасный разговор между нами; осознав это, уже через несколько минут мы спокойно обсуждали достоинства снежного бордюра вокруг основания палатки.

За время арктического путешествия между нами не возникало безобразных сцен и не было гнетущей атмосферы. В 1977 году дела обстояли не так безоблачно, однако мы стали старше и мудрее, как совы. Может быть, мы настолько хорошо изучили стрессовые состояния друг друга, что отлично знали, в какой момент нужно свернуть в сторону.

Крис Бонингтон [48] писал о путешествиях, которые были значительно короче нашего:

Число конфронтации в горах, если вырвать их из контекста экспедиции, оказывается невероятно ничтожным, и тем не менее такие ситуации легко выходят из-под контроля и подрывают моральное состояние участников. С другой стороны, я уверен, что легкое ворчание и выражение неудовольствия вслух все же помогают снять напряжение.

Чарли так сказал о самом себе: