— Да, пожалуй.

Она ничего не заметила. Обменявшись улыбками и рукопожатием, мы разошлись по комнатам, я с совершенно пустой головой сел за письмо. Остаток дня в противоположность своим привычкам я провел вне дома. Несколько часов пробродил по городу в холодной серой мгле, но так и не успокоился. Я совершал безумство. Нарывался на катастрофу. Если Элен узнает… Тщетно пытался я трезво оценить ситуацию. Я чувствовал, что привел в движение силы, которые сметут нас всех. Если смотреть на вещи хладнокровно, мне могло грозить только одно — быть изгнанным, как мошеннику. Но в этом доме ничего не происходило просто так, само по себе. У меня было ощущение, что я живу в грозовой туче, которая каждый миг может пролиться смертоносным потоком. Бернар!… Бернар!… Как бы он поступил на моем месте? Он, повсюду приносивший с собой равновесие, здоровое начало? Стоило под его именем появиться мне… Я задыхался от бешенства. Бернар, и никто иной, толкнул меня в ловушку. Скоро я на законном основании буду носить имя Бернар Прадалье. Я ненавидел его и, честное слово, начинал бояться, словно тот, кто лежал в земле, в грязи, из которой когда-то вышел, все еще был в силах воздействовать на живых.

Приближалась ночь. Как и в первый мой вечер в Лионе, над погруженным во тьму городом переговаривались колокола. Я возвращался почти помимо воли и все больше торопился. Я нуждался в своей отраве. Наступающий обеденный час сблизит наши лица. Под конец я бросился бежать…

Сидя за накрытым столом, они ждали меня — Аньес слева от Элен, обе улыбающиеся; мы мило болтали; приглушенный свет оставлял в тени наши глаза, и это было к лучшему. Я размышлял о том, что между нами завязались узы более сильные, чем узы крови, и что при этом никто из нас ничего не знает об остальных двоих, — эта жуткая скрытая игра любви, затрагивая уж не знаю какую темную сторону моей натуры, доставляла мне удовольствие.

— Вы читали в лагере? — поинтересовалась Элен.

— Конечно. У нас были неплохие собрания книг. Помню даже… — Я вовремя спохватился. — Я никогда особенно не увлекался чтением, разве что от нечего делать. Но кое-кто из моих друзей читал с утра до вечера.

— Например, Жерве Ларош? — спросила Аньес.

— Гм… да… Жерве был из их числа. Благодаря ему я узнал кучу всякой всячины.

— По вашим рассказам я начинаю довольно-таки хорошо его себе представлять, — продолжала она. — Крепкий парень, жгучий брюнет.

— Почему жгучий брюнет? — перебила ее Элен.

— Не знаю, мне так кажется. Крупный нос… бородавка, нет, две бородавки около уха, левого уха…

— Ты заговариваешься, бедняжка, — набросилась на нее Элен. — Не так ли, Бернар? Но…

Я перестал есть. Мои руки, лежавшие поверх скатерти, несмотря на все мои усилия, задрожали.

— Что с вами, Бернар? — тихо спросила Элен.

— Ничего. Со мной ничего… но портрет Жерве… У Жерве действительно были две бородавки у левого уха. Теперь из нас двоих большее потрясение, казалось, испытывала Элен.

— Ну и что? — сказала Аньес. — Что же тут удивительного?

Мы не сводили друг с друга глаз. «Она его знала, — подумал я, — я у нее в руках… попался!» И тут же сам себе возразил: «Она не могла его знать. Это совершенно невозможно». Впрочем, очень скоро я заметил, что сестры не обращают на меня никакого внимания. Они словно вступили в поединок: подначивали друг друга, сводили какие-то давние и непонятные счеты.

— С чего бы это мне ошибаться? — спросила Аньес, обращаясь к Элен, и тень улыбки скользнула по ее губам. Она едва сдерживалась, чтобы не выдать свое презрение. И как будто для того, чтобы положить конец бесплодному спору, миролюбиво добавила:

— Я даже уверена, что Жерве был из тех мужчин, у которых очень густо растут волосы на подбородке и потому после бритья кожа у них синяя… И Аньес повернулась ко мне, призывая меня в свидетели.

— Все точно, — пробормотал я.

— Вот видишь, — бросила она сестре.

Элен опустила глаза и долго-долго катала шарик из хлебного мякиша. Аньес повернулась ко мне.

— У меня часто бывают прозрения. Но Элен не хочет мне верить.

Элен не ответила. Она встала, протянула мне руку и со словами: «Спокойной ночи, Бернар» — вышла.

— Спокойной ночи, Элен, — крикнула ей вдогонку Аньес, пожимая плечами и разражаясь смехом. — Бедняжка, — продолжала она вполголоса, — она считает меня дурочкой. Дайте сигарету, Бернар… Старшая сестра — это не шуточки. Вы, должно быть, тоже это заметили, общаясь с Жюлией.

— С Жюлией?

— Впрочем, это не одно и то же: вы были тогда ребенком. Зато я!… — Она нервно курила, пуская над скатертью клубы дыма. — А ведь если бы не я… С одним ее роялем мы бы не протянули. Насколько я ее знаю, она стоит сейчас за дверью и подслушивает… Лучше уж пойду спать!

Она потушила сигарету о тарелку и, не глядя на меня, вышла. Я встал, открыл окно. Силы мои были на исходе. Ну-ка, разберемся! Произошло нечто из ряда вон выходящее!… Встречалась ли она с Бернаром до войны? Бернар несколько раз останавливался в Лионе. Но в те годы Аньес была еще ребенком. Если же он был знаком с ее семьей, Элен в своих письмах рассказывала бы ему об Аньес. В этом я был абсолютно уверен. Кроме того, описывая внешность Бернара, Аньес думала, что это портрет Жерве, то есть мой собственный. Следовательно, с Бернаром она знакома не была. Речь идет о совпадении. Но чтобы вот так случайно выплыли детали столь поразительной точности… Что же тогда?..

Тревога просто доканывала меня, мне стало невмоготу стоять дольше спиной к столовой. Я закрыл окно и, обернувшись, лицом к лицу столкнулся с пустотой, тишиной, светом лампы, озарявшим как попало сдвинутые стулья и стол со скомканными салфетками. Опасность грозила мне не больше, чем раньше, и все же я явственно ощущал, что она стала ближе. Если Аньес умеет читать по лицам, почему бы ей заодно не обладать и способностью читать мысли?.. К счастью, она любит меня. Или всего лишь стремится отбить у Элен?.. В подавленном состоянии я закрылся у себя в комнате и часть ночи провел, расхаживая взад-вперед между альковом и окном. Я слышал, как проносились вдали поезда, проезжали автомобили. Под окнами, печатая шаг, прошел патруль. Бернар! Как ты был нужен мне в ту минуту. А тебя не было…

Наконец, так ни к чему и не придя, я уснул. А когда проснулся, звучал этюд Крамера [5], причем звучал куда ближе и отчетливей, чем обычно, словно двери были намеренно оставлены открытыми. Довольно ясно слышался голос Элен… Одевшись и приведя себя в порядок, я пошел в столовую. Аньес была там. Я и не думал бороться с собой. Сгреб ее в охапку, сунул руки под распахнувшийся пеньюар. Мне, изголодавшемуся, загибающемуся, не дано было насытиться ею. Припав губами друг к другу, мы издавали стоны наслаждения в нескольких шагах от рояля с его неторопливыми гаммами. Телефонный звонок настиг нас как гром среди ясного неба: мы вздрогнули. Не в силах оторваться друг от друга, мы инстинктивно повернулись так, чтобы видеть коридор.

— Еще! — шептала Аньес.

Телефон заливался. Элен не могла не знать, что мы в столовой — мы вновь играли с огнем, словно пароксизм был непременным условием любви, связавшей нас, как животных, которые наконец-то спарились. Я первым высвободился из объятий.

— Возьмите трубку, быстро!

— Придешь потом ко мне?

Я поостерегся обещать что-либо. Остаток осторожности побуждал меня не брать инициативу в свои руки. Часть дня я провел у себя в комнате. А несколько позже сделал самое поразительное из своих открытий в этой квартире. Это произошло, когда я пробрался в небольшую гостиную, прилегающую к спальне Аньес, чтобы подслушать, о чем у нее говорят. Возле камина стоял платяной шкаф. Я открыл его, он был набит кое-как брошенными туда вещами: женскими перчатками, галстуками, оловянными солдатиками, носовыми платками, фотографиями мужчин и молодых людей, а поверх этой кучи игрушек, тряпок и безделок лежала коса белокурых волос, хранящая блеск и гибкость жизни, словно ее только что отрезали. Из спальни Аньес чуть слышно доносились рыдания. Я долго вслушивался в них, всеми силами отказываясь верить.