И это письмо датируется 6 марта 1941 года! То, что творится со мной, уже за пределами страха, отвращения, ненависти. Я сражен наповал. Тем не менее я чувствую, как защипало глаза, словно на них навертываются слезы. Я аккуратно рассовываю письма по конвертам, дрожащими пальцами перевязываю пачку. Задвигаю ящик. Все как было. Когда я выпрямляюсь, меня пошатывает: словно при свете молнии, я до конца провижу правду. Окаменев, стараюсь размышлять, убедить себя в правоте своих догадок. Но ошибиться я не мог. Да разве не открывалось мне понемногу то, от чего сейчас меня мутит! Еле волоча ноги, я направляюсь на кухню выпить воды. Возвращаюсь обратно, колеблюсь, не решаюсь… Царящая вокруг тишина пугает меня. Ждать помощи неоткуда. Впрочем, в освобождении я уже не нуждаюсь — только в отмщении. Нужно защищаться, и не теряя ни минуты. Но как? К кому обратиться? Я долго размышляю, отбрасываю возражения одно за другим. В левом ящике стола нахожу наконец бумагу для писем, конверты. Зато нет ни ручки, ни чернил. Ничего, сойдет карандаш. Я еще медлю: мне понадобятся все мои прежние умственные способности, чтобы максимально сжато изложить задуманное. Была не была!
Господин Прокурор,
Должен ли я обращаться именно к нему? Но если я буду останавливаться из-за подобного рода сомнений, я никогда не кончу. А время поджимает…
Пишет Вам умирающий. Через несколько дней меня уже наверняка не будет в живых, я умру, отравленный своей женой. Хочу, чтобы Вы знали правду. История моя проста. Зовут меня Жерве Ларош. Родился я 15 мая 1914 г. в Париже. Если Вы наведете обо мне справки, Вы без труда узнаете все необходимые Вам подробности, приняв во внимание, что моей матерью была актриса г-жа Монтано. Перехожу к сути дела. В июне 1940 г. вместе с моим другом Бернаром Прадалье я попал в плен, нас пересылали из лагеря в лагерь. Бернару принадлежала лесопилка в Сен-Флуре.
Навести справки о нем также не составит труда. В этом случае Вы установите, что из всей семьи у него остались лишь сестра Жюлия (с которой он поссорился и долгое время не виделся) и старик дядя, Шарль Метэра, проживавший в Абиджане. Дядя этот был необыкновенно богат, и Бернар должен был унаследовать все его состояние…
Мне так плохо, что я вынужден прерваться. Пойду выпью еще стакан воды. Ощущаю, как вода стекает по стенкам горла. Теперь я знаю: облегчение будет недолгим, но отсрочка позволит мне продолжить. Только бы успеть закончить!
… Так вот, в начале войны Бернар отозвался на появившееся в газете объявление и вступил в переписку с мадемуазель Элен Мадинье, проживавшей в Лионе, на улице Буржела, и стал ее «крестником». Я располагаю доказательством того, что выбор Элен, в распоряжении которой были многочисленные ответы на ее объявление, не случайно пал на моего друга. Она обдуманно выбрала Бернара. В секретере Элен я обнаружил три письма на ее имя от агентства Брюлара, доказывающие, что это агентство наводило справки о Бернаре Прадалье и представило своей клиентке точный отчет о состоянии дел моего друга и его видах на наследство…
Я начинаю терять нить рассказа. Не нахожу слов. К чему это письмо? Есть ли шансы, что оно дойдет до адресата? Не важно! Мне для самого себя необходимо создать иллюзию действия. В противном случае остается лишь перерезать себе горло. Пусть я пострадаю, но по крайней мере не напрасно!
… Почему Элен задалась целью женить на себе Бернара (ибо таковым было ее намерение, как только она узнала, что по прошествии недолгого времени он будет очень богат), она Вам скажет сама при условии, что Вы подвергнете ее длительному допросу. Это хитрая и изворотливая особа. Ее отец, овдовев, вторым браком связал себя с женщиной, которая его разорила. Думаю, Элен так и не простила ему его слабости. Покопайте в этом направлении. Вам откроется вся правда…
Вернемся к Бернару. В начале этого года он решил бежать из лагеря и прихватил с собой меня. Он рассчитывал спрятаться в Лионе у своей «крестной». Я знал все о нем, о его жизни, его намерениях, запомните эту деталь, господин прокурор. Побег удался. Под покровом ночи мы прибыли в Лион в товарном поезде. Было это в конце февраля, точную дату я забыл. На вокзале Ла-Гийотьер мы заблудились, Бернар угодил под маневровый локомотив и был задавлен насмерть…
Карандаш выскальзывает у меня из пальцев. К чему воскрешать это событие? Я чудовищно лгу, во всем обвиняя одну Элен. Разве я меньше виноват, чем она? Разве мне не следует рассказать немного о своем прошлом? Разве, будь я мужчина, я не принял бы смерть как подобает, без возмущения? Я складываю листок вчетверо и ищу, куда бы его спрятать. В пианино, к которому Элен больше не притронется! Потом заберу… Не знаю. Сомневающийся, несчастный, неспособный смириться, бреду я по комнатам первого этажа. Приходится сесть. Я так слаб, что воздух из сада, с дороги может быть для меня губительным. К тому же я уверен, что она заперла калитку на ключ. Пора подниматься наверх, если я не хочу, чтобы она что-нибудь заподозрила. Лестница добивает меня. Я валюсь на постель. Но от задуманного не отказываюсь. Нет, ни за что. Она вернулась. Улыбается, целует меня.
— Хорошо ли мы себя вели? Угадай, что я принесла? Галеты.
— Спасибо, но я не голоден.
— Это не может тебе повредить. А еще молоко, яйца, муку.
Предпочитаю молчать. Чтобы не закричать от отчаяния, стискиваю зубы. Молоко, яйца, а что еще?
Она хвастается покупками. Ее спокойствие и ласковость ужасающи. Я сквозь ресницы наблюдаю за ней; отныне я не перестану наблюдать за ней. Но увы! Я не могу сопровождать ее на кухню, видеть, до чего дотрагиваются, что отмеряют ее руки. Она уже сервирует столик на колесах, берется за поднос. Я удерживаю ее за руку.
— Прошу тебя, — говорю я. — Сегодня утром мне что-то не хочется есть.
— Надо, мой дорогой. Через не хочу. Тебе надо восстановить силы.
Она мягко высвобождает руку и уходит. Я слышу, как хлопают дверцы стенного шкафа на кухне. Что-то задвигается в печь. Гремят кастрюли. Она готовит порцию медленной смерти. И это я тоже объясню во всех деталях. Решено, я закончу свое послание!
Вернувшись, она подкладывает мне под спину подушки, ставит мне на колени поднос.
— Суп немного горячий. Не знаю, хорошо ли он посолен. Ну же, мой маленький Бернар, выпей, доставь мне удовольствие.
Она присаживается на краешек кровати, зачерпывает суп, и я погружаюсь в хорошо знакомое мне умиротворение. Открываю рот. Суп как суп, никакого привкуса. И все же я держу его на языке перед тем, как решиться проглотить. А потом сразу глотаю. Я плачу! Плачу за тех, кому дал умереть.
— Не правда ли, вкусно? — спрашивает Элен.
— Неплохо. После бульона — лапша.
— Горькая, — говорю я.
— Бог ее знает, из чего ее делают, — невозмутимо отвечает Элен. Затем я съедаю кусочек галеты. И все пью, пью. Меня постоянно мучит жажда.
— Твои таблетки, Бернар.
— Если ты настаиваешь.
— Как так?
— А так, что все это бесполезно.
— Что ты городишь? Таблетки больше всего помогают тебе. Нельзя сказать, что ты плохо выглядишь, Бернар.
Она обнимает меня за шею, прижимается щекой к моим волосам. Мы надолго молча замираем. Пусть она день за днем губит меня, я ее не боюсь; точнее, она не внушает мне никакого отвращения. Просто я для нее препятствие, как для меня была препятствием Жюлия. Я не в счет. Она не убивает меня, а лишь убирает с дороги. И я уверен, ей жаль меня. Сильнейший приступ икоты подбрасывает меня. С четверть часа я не нахожу себе места. Элен держит меня за руки. Я цепляюсь за нее. Затем приступ проходит, я погружаюсь в сон. Только открываю глаза, она тут как тут — предлагает мне что-то молочное. Не позднее чем через три часа ужин. Она вновь принудит меня есть. Никому во всем мире нет до меня дело. Я в руках этой одержимой. О боже…
