— Пожалуй, об этом говорить не стоит. Есть деликатные материи, о которых лучше умолчать, — говорит Мор.
Старейшина гильдии суконщиков тянется к Кромвелю через стол и сообщает, приглушив голос:
— Томас Мор сказал, что за трапезой не станет обсуждать ни кардинала, ни леди.
Он, Кромвель, глядит на гостей.
— Иногда король меня удивляет. Я про то, что он готов стерпеть.
— От вас? — спрашивает Мор.
— От Брэндона. Они собирались на охоту, Брэндон вошел и гаркнул: вы готовы?
— Ваш хозяин кардинал не уставал с этим бороться, — говорит Бонвизи. — Пытался отучить приятелей короля от излишней фамильярности.
— Хотел, чтобы фамильярность дозволялась ему одному, — замечает Мор.
— Король волен приближать того, кого сочтет нужным.
— Но есть же границы, Томас, — говорит Бонвизи; за столом смешки.
— Даже королю нужны друзья. Что в том плохого?
— Похвала? От вас, мастер Кромвель?
— Ничего удивительного, — говорит Монмаут. — Всем известно, что мастер Кромвель готов на все ради друзей.
— Мне кажется… — Мор замолкает, глядя в стол. — Не уверен, что кто-либо может считать правителя своим другом.
— Вам виднее, — говорит Бонвизи, — вы знаете Генриха с детства.
— Дружба должна быть не такой… обязывающей, она должна утешать и давать силу. Не быть похожей на… — впервые Мор оборачивается к нему, словно приглашая к разговору. — Иногда мне кажется, что такая дружба сродни битве Иакова с ангелом.
— Кто знает, — замечает он, — за что они бились?
— Верно, об этом Писание умалчивает. Как и про Каина с Авелем. Кто знает.
Он ощущает за столом легкое беспокойство: зашевелились самые набожные и суровые, или пришло время перемены блюд. Что там? Рыба!
— Когда разговариваете с Генрихом, — говорит Мор, — заклинаю, обращайтесь к его доброму сердцу, а не к его сильной воле.
Он хочет продолжить разговор, но престарелый суконщик машет рукой, чтобы принесли еще вина, и спрашивает:
— Как поживает ваш друг Стивен Воэн? Что нового в Антверпене?
Теперь разговор обращается к торговле: перевозке товаров, процентным ставкам, но это лишь видимость. Довольно заявить: вот то, о чем мы ни в коем случае говорить не станем, — и весь вечер ни о чем другом не будет сказано ни слова. Если бы не лорд-канцлер, мы мирно обсуждали бы пошлины и таможенные склады, и наши мысли не вертелись бы вокруг одинокой фигуры, облаченной в багрянец, а наши истомленные воздержанием умы не смущали бы видения королевских пальцев, ласкающих упругую, трепетную девичью грудь.
Он откидывается назад и в упор смотрит на Томаса Мора. Разговоры на время затихают. Спустя четверть часа лорд-канцлер, все это время хранивший молчание, не выдерживает. Голос сердитый и низкий, глаза пожирают остатки еды на тарелке.
— Кардинал Йоркский, — заявляет Мор, — обладает неутолимой страстью командовать окружающими.
— Лорд-канцлер, — замечает Бонвизи, — вы так смотрите на свою селедку, словно ненавидите ее.
— Селедка тут ни при чем, — великодушно отвечает гость.
Томас подается вперед, готовый парировать, не спустить оскорбления.
— Кардинал — публичная фигура. Как и вы. Должен ли он держаться в тени?
— Должен. — Мор поднимает глаза. — До некоторой степени. Возможно, ему следовало бы немного умерить аппетит.
— Поздновато давать кардиналу уроки смирения, — замечает Монмаут.
— Его истинные друзья давно твердили ему о смирении, но только впустую.
— Вы причисляете себя к друзьям кардинала? — Он сидит прямо, скрестив руки. — Я передам ему, лорд-канцлер, и, клянусь кровью Христовой, эта новость утешит милорда в изгнании, пока вы здесь клевещете на него перед королем.
— Джентльмены… — обеспокоенный Бонвизи встает.
— Нет, сидите, — говорит он. — Давайте начистоту. Томас Мор скажет вам, что хотел стать простым монахом, но отец отдал его в юриспруденцию. Если бы я мог выбирать, я провел бы всю жизнь в церкви, скажет он. Вы же знаете, как равнодушен я к земным благам, и одни лишь духовные материи занимают мой ум. — Он оглядывает гостей. — Как же, в таком случае, ему удалось стать лордом-канцлером? Вероятно, случайно?
Открывается дверь. Бонвизи вскакивает, на лице облегчение.
— Добро пожаловать, прошу вас. Джентльмены, императорский посол.
Эсташ Шапюи прибывает вместе с десертом. Новый посол, как его по-прежнему называют, хотя он занимает свой пост с осени. Посол медлит на пороге, и гости имеют возможность налюбоваться: горбатый коротышка в дублете с буфами и разрезами; синий атлас выглядывает из-под черного; ниже — короткие тощие ножки.
— Сожалею, что опоздал, — говорит новый гость, рисуясь. — Les depeches, toujours les depeches. [31]Такова посольская жизнь. — Шапюи оглядывается и улыбается. — Томас Кромвель. А, с'est le juif errant! [32]
И тут же извиняется, не переставая улыбаться, пораженный успехом своей шутки.
Да садитесь же, говорит Бонвизи. Слуги суетятся, сметают со скатерти крошки, гостям приходится потесниться. За исключением лорда-канцлера, который остается на месте. Подают засахаренные осенние фрукты и вина с пряностями; Шапюи занимает почетное место подле Мора.
— Говорим по-французски, джентльмены, — объявляет Бонвизи.
По традиции императорские послы и послы-испанцы используют французский. Шапюи, как и остальные дипломаты, не считает за труд выучить английский, бесполезный при следующем назначении. Благодарю, благодарю, приговаривает посол, откидываясь в резном хозяйском кресле — ноги не достают до пола. Мор воодушевляется, и скоро они с послом увлеченно беседуют голова к голове. Он смотрит на них, они отвечают возмущенными взглядами, но разглядывать друг друга никому не возбраняется.
На краткий миг они замолкают, и ему удается вклиниться в разговор.
— Мсье Шапюи, недавно я разговаривал с королем о весьма прискорбных событиях, когда войска вашего господина разорили Вечный город. Не просветите нас? Мы до сих пор теряемся в догадках.
Шапюи трясет головой.
— Весьма, весьма прискорбные события.
— Томас Мор считает, что во всем виноваты тайные магометане — ах да, и, разумеется, мое вездесущее жидовское племя — раньше он, однако, утверждал, что за все в ответе немцы, последователи Лютера, что именно они насиловали девиц и оскверняли святыни. В любом случае, лорд-канцлер говорит, что император должен винить во всем себя, но как следует думать нам? Нужен ваш совет.
— Мой дорогой лорд-канцлер! — посол потрясенно смотрит на Томаса Мора. — Вы сказали такое о моем императоре? — Стрельнув глазами за плечо, Шапюи переходит на латынь.
Гости, которым латынь не внове, сидят и довольно улыбаются.
— Если хотите посекретничать, — любезно советует Томас, — попробуйте греческий. Allez, [33]мсье Шапюи, не стесняйтесь. Лорд-канцлер вас поймет.
Конец ужина скомкан. Лорд-канцлер встает, но перед уходом обращается к гостям по-английски:
— Мне кажется, позиция мастера Кромвеля весьма уязвима. Как всем известно, он не друг церкви, а всего лишь друг одного священнослужителя, притом самого порочного во всем христианском мире.
Сухо кивнув на прощанье, лорд-канцлер удаляется. Даже присутствие Шапюи его не удерживает. Тот нерешительно смотрит вслед, закусив губу, словно говоря: я рассчитывал на большую поддержку. Томас замечает привычку посла по-актерски гримасничать. Когда Шапюи думает, он опускает глаза и подносит ко лбу два пальца; когда грустит — испускает вздох; когда смущен — двигает щекой и кривит губы в полуулыбке. Императорский посол похож на комедианта, нечаянно забредшего в чужую пьесу и решившего остаться там, чтобы осмотреться.
Ужин завершен, гости выходят в ранние сумерки.
— Что, слишком рано разошлись? — спрашивает он Бонвизи.
