Я готова была полюбить его — тогда, в самом начале, и не только потому, что была согласна любить все, что было дорого Сереже, а просто оттого, что Мишка вырос и начал стряхивать мои руки, когда я пыталась обнять его, — не обидно, но настойчиво, как делают лошади, отгоняя муху, перестал сидеть у меня на коленях и просить, чтобы я немного полежала рядом с ним перед сном; или оттого, что спустя несколько лет после того, как родился Мишка, очередной визит к доктору закончился фразой — хорошо, что у вас уже есть ребенок; а может быть, еще и оттого, что гладкий, удобный, безукоризненный мир, который я в один миг — так, что и сама не успела этого заметить, — построила вокруг Сережи, его привычек и предпочтений, словно бы отталкивал любое вторжение извне, даже со стороны близких и невраждебных ему людей, и маленький мальчик со своей потребностью в заботе, внимании и в том, чтобы его развлекали, появляющийся изредка, по выходным или в каникулы, не пошатнул бы этого мира настолько, как это наверняка бы сделал другой ребенок — тот, которого у нас с Сережей не было. Не думаю, что я именно так это объясняла себе, но я была готова полюбить его, я точно помню, как говорила — не нужно тебе уезжать, давай заберем его на выходные, пойдем в цирк, погуляем в парке, я умею варить каши и рассказывать сказки, я чутко сплю и легко просыпаюсь ночью; когда мы переехали в этот новый, красивый дом, я даже придумала комнату — она называлась «гостевая спальня», но я поставила там небольшую кровать со спинкой, которая мала была бы взрослому, и припрятала Мишкины детские сокровища, которые сделались ему неважны, — пластмассовых динозавров, сложные названия которых я все еще помнила наизусть, немецкий набор индейцев на лошадях — их можно было снять с лошади, но ноги у них по-прежнему оставались изогнуты. Все это не пригодилось мне — ни разу, потому что женщина, от которой Сережа ушел ко мне, одинаково решительно отвергла и мое чувство вины, и мое великодушие победителя — две вещи, которых я не могла не испытывать, а она — оставить незамеченными; невидимый кордон, который эта женщина установила между нашими жизнями, существовал задолго до карантина: вначале она говорила — я не готова отпустить его к вам, пока он не начнет говорить и не сможет сам рассказать мне, все ли в порядке; позднее, когда мальчик заговорил, появились новые причины — он простужен, у него сложный период и он боится незнакомцев, он начал ходить в детский сад и ему не нужны дополнительные стрессы; как-то я нашла подарок, который купила для мальчика, спустя несколько недель, нераспакованным, в багажнике Сережиной машины — словно и он был соучастником этого заговора, и тогда я начала замечать, что мое желание сделать этого ребенка частью нашего общего мира гаснет и сменяется облегчением, и очень скоро я, пожалуй, была даже благодарна его матери за то, что она не напоминает мне о существовании длинной, разной и наверняка местами счастливой Сережиной жизни без меня.

Это было ее решение — и хотя я не знала причин, по которым она приняла его, я согласилась с ней — слишком легко. Я перестала задавать вопросы, а мужчина, три года живущий со мной под одной крышей и спящий со мной в одной постели, перестал говорить со мной об этом — совсем, и это позволило мне отвлечься настолько, что, когда случился весь этот кошмар, я даже не вспомнила о женщине и ее ребенке, и потому он сегодня уехал ночью, не попрощавшись, не сказав мне ни слова.

— Аня? — произнес вдруг папа Боря где-то за моей спиной, и в этот же момент сигарета обожгла мне пальцы — я даже не заметила, как ее закурила; я смяла ее в пепельнице, встала, плотнее завернулась в плед и сказала ему:

— Давайте сделаем так — я сейчас оденусь и подожду его… их, а вы ложитесь спать, ладно?

— Следующим дежурит Михаил, — сказал папа и посмотрел поверх моего плеча, и тогда я обернулась и увидела Мишку, идущего вниз по лестнице. Лицо у него было сонное и помятое, но решительное — судя по всему, он, которого каждый день приходилось будить в школу, проснулся по будильнику — сам. Мишка посмотрел на меня и нахмурился.

— Мам, — спросил он, — ты что тут?.. Иди ложись, моя очередь, через два часа меня сменит Леня, мы еще вечером договорились, девочки спят, мужчины дежурят.

— Да при чем тут — девочки, мальчики, какие глупости, я все равно уже проснулась, а тебе нужно выспаться, завтра тяжелый день, — начала я, но у Мишки на лице тут же появилось досадливое выражение, а папа протянул ко мне руку, словно собираясь подтолкнуть меня к лестнице, и сказал почти сердито:

— Иди, Аня, у нас все под контролем, тебе совершенно незачем тут сидеть, — а я посмотрела ему в глаза и спросила:

— Погодите, вы думаете — я ее пристрелю, что ли? Вы в самом деле так обо мне думаете?

— Кого — ее? — спросил Мишка, но я смотрела на папу Борю, который взял меня за плечи, теперь уже по-настоящему, и повел наверх:

— Какую же ерунду ты несешь, Аня, сама послушай, как только они вернутся, Мишка тут же тебя разбудит, а теперь иди, давай, ну что ты как маленькая. — И я почему-то послушалась его, перестала сопротивляться и начала подниматься по лестнице, и только на верхней ступеньке, перед самым пролетом, обернулась и еще раз взглянула на них — оба они, казалось, уже забыли обо мне, папа что-то объяснял Мишке — вероятно, с какого места в гостиной лучше видно дорогу; заметно было, что Мишка почти пританцовывает от нетерпения — так ему хочется остаться одному, у окна, с ружьем.

Я поднялась в спальню, набросила на плечи Сережин свитер, лежавший на полу среди прочих теплых вещей, приготовленных накануне, и придвинула к окну плетеное кресло — оно оказалось слишком низким, и мне пришлось положить на подоконник локти и упереться в них подбородком, чтобы было видно улицу. Спустя несколько минут квадрат света на снегу от освещенного окна гостиной погас — это означало, что папа улегся спать на диване внизу, а Мишка приступил к своей двухчасовой вахте; все стихло, собаки уже не лаяли, и слышно было даже, как тикают на прикроватной тумбочке Сережины часы — мой подарок к годовщине. Я сидела в неудобной позе, вглядываясь в темноту за окном, — жесткое кресло, холод от оконного стекла, и думала — он даже не взял с собой часы.

Когда наконец внизу хлопнула дверь кабинета — проснулся Леня, чтобы сменить Мишку, — я натянула джинсы и спустилась в гостиную. До рассвета оставалось еще несколько часов, и первый этаж по-прежнему был погружен в темноту, балконная дверь приоткрыта, а все они — Мишка, Леня и папа — стояли снаружи, вполголоса переговариваясь. Я выглянула на балкон и сказала:

— Мишка, иди немедленно ложись, твое дежурство закончилось, я разбужу тебя часа через три, — разговор тут же смолк, и все они повернулись ко мне разом, со смущенными лицами. Мишка поймал мой взгляд и, не протестуя, протиснулся мимо меня в дом. Оставшиеся на балконе мужчины молча смотрели на меня.

— Не спится? — спросила я у папы Бори.

— Я смотрю, ты тоже не ложилась, — ответил он. Глаза у него были красные — мне пришло в голову, что за прошедшие двое суток он спал от силы несколько часов, и сердце у меня сжалось.

— Давайте, я кофе сварю, — сказала я, прикрыла за собой балконную дверь, прошла через темную гостиную в кухню и зажгла лампу над столом. Следом за мной с балкона вернулся папа и встал в дверном проеме, словно не решаясь пройти дальше:

— Сделай лучше чайку, Анюта. С моим мотором много кофе нельзя уже.

Не глядя на него, я налила воды в чайник и нажала кнопку — загорелась лампочка, и чайник сразу же зашумел, а я достала чашки, коробку с чаем, мне было важно не оборачиваться к нему, важно было чем-то занять руки, и тогда он сказал:

— Аня, ну не мог же я его не отпустить, — но я не ответила, мне нужно было найти сахар, а я все не могла вспомнить, где эта чертова сахарница, все мы пили несладкий чай и доставали ее только для гостей, — он вернется, Аня, шестьдесят километров в один конец, плюс им же вещи какие-то собрать надо, детскую какую-нибудь дребедень, где ее сейчас достанешь, каких-то четыре часа прошло, подождем, все будет хорошо, вот увидишь. — И тут я наконец нашла сахарницу и схватила ее обеими руками, и постояла так немного, а затем повернулась к папе и сказала: