– Дже, помоги ему…
– Я не лекарь.
– Но ты же лечил того рядового. Я не сразу понял, что он говорит о Хайдере.
– Он был кадетом…
– С каких пор кадеты не люди? Я пожал плечами и подошел к Сайду. Он жаловался на жуткие боли и если верить его рассказам, выходило, что источник боли находился чуть ниже плечей… и в нескольких дюймах за спиной. То бишь вне его тела. Когда я сказал это остальным, Малыш спросил:
– Как может болеть то, чего нет? Что будешь делать?
– Не знаю… – немного подумав, добавил: Я скоро. Я вышел из комнаты, тайком вытащив из сумки сухарь. В столовой я нашел кусок сыра, сухой будто камень и наполовину с плесенью. Выбежал на холод, отодрал с дерева кусок коры, разрыл под снегом какую-то траву. Она была бело зеленой, но почему-то ароматной и свежей. Все это я растер камнями, порошок разбавил водой и слепил полдюжины шариков размером с ноготь. Когда я вернулся в комнату, там остался только Сайд. Я отдал ему свое лекарство, он проглотил два колобка, достал из-за кровати флягу и запил содержимым…
– Так ты еще и врач… – сказал он, вытирая губы. Я отрицательно покачал головой.
– А кто научил?
– Да никто и не учил…
– А у меня был дружок… Хирург. Все что-то резал, шил… Бывало, поймает собаку отрежет одну голову, а пришьет другую. Обычно твари сдыхали, но как-то пришил он кошке собачью голову. Так мы уродца выкрали и забросили через фронт
– ох там и переполох был… А он обиделся… Еще пытался вывести науку фехтования из анатомии. Хотя сам дрался неважно. А под Бреанной его самого разделали будто для анатомического. Анатомический театр одного актера! Я промолчал – а что мне оставалось делать. Вылечить мое лекарство ничего не могло, но вреда от него тоже было никакого. Ну что ж в нашей воле всегда дать что-то больному – или сочувствие или легкую смерть. Но через некоторое время Сайд пробормотал:
– Слушай, а ведь полегчало… Тогда я подумал, что на самом деле помогло содержимое его фляги, но потом понял, что Сайд поверил в мое лекарство и убедил себя, что оно поможет…
– У меня всегда там болит, когда меняется ветер… Но пока ветер не тот…
– И что у тебя болит.
– Не знаю. Может быть крылья… Знаешь, когда-то у меня были крылья. Я пожал плечами – бывали случаи, что усекновенные конечности тревожить хозяина. Мне рассказывали случай, как один мог двигать стакан призраком своей руки. Но крылья… Крылья… Я отдал бы немало за пару крыльев…
Человеку свойственно уставать. Иногда он устает от собственных воспоминаний и тогда ему хочется забыться. В Школе нас потчевали слабеньким плодовым вином – мерзким на вкус. Тем, что давали нам в день, напиться не было никакой возможности. Некоторые собирали его, чтобы раз в месяц напиться. Появились различные суррогаты – вино смешивали с вытяжками из бузины, волчьей ягоды. Каждый исхитрялся как мог – скажем я пил вино на пустой желудок и наперстками. Потом Громан познакомил меня с Орсоном —они где-то когда-то пересекались. Можно сказать, что Орсона знал и я – когда я латал кадета, он чем-то делился и даже чему-то меня научил. Из двух кружек Орсон скастрюлил самогонный аппарат. Он умудрялся гнать из всего, что попадало к нам на стол. Мало того – он был садоводом. Не знаю, есть ли более подходящее занятие для солдата. Он строгал ящики, высаживал в плошки цветы. Никакой особой системы у него не было – у него росло все, семена чего он мог достать: от гороха до гранатового деревца. Когда он заполнил подоконники у себя, он принялся раздавать растения знакомым. Мне он подарил фиалку, она, кажется неплохо пахла, но теперь на всю оставшуюся жизнь запах фиалки вызывает в памяти тюрьму. Графу тоже что-то досталось, но что именно я, запамятовал В школе он устроился быстро – он умудрился подружиться со Смотрителем Печей. Это была странная дружба – вроде той, между овцами и волками. Может статься, начнись заваруха, они бы дрались друг с другом не задумываясь. От Смотрителя он получал дрова, доски, сырье для самогона, а потом они его вместе и пили. Дружбу с нами и со Смотрителем он не смешивал, за что я остался ему благодарным.
– Человек, он, в сущности, неплохой. – будто оправдывал Орсон эту дружбу. Вроде нас – только его испортила война… Нас всех испортила война, – сказал потом Гебер Громан… Самой большой добычей Орсона стал ключ от чердака. Вообще – обладать ключом, считалось в Школе символом власти – самым важными были ключ от оружейной и еще три, которые открывали туннели к ней. Четыре ключа были у четырех разных людей и собирались они только в день занятий по фехтованию. Завладей мы этими ключами, мы бы вырезали всю охрану и учителей… Но ключ от чердака тоже что-то значил – обладание им было противозаконно, и, стало быть сладостно. Однажды ему дали его на пару минут, но он успел сделать слепок в грязи, прилипшей к подошве, а затем вырезал такой же из дуба. Пользоваться мы им могли только ночью, когда спала стража, но и это было много. Иногда мы выбирались – побыть немного одними, посмотреть, как рождается рассвет. Что-то в этом было…
Размазав кашу по тарелке, я отодвинул ее в сторону. С недавних пор, вскорости после обеда во рту появлялся мерзкий привкус, будто я весь день держал во рту медную монетку. Вкус металла заглушал все на свете – даже когда я пил воду: у нее был полынный вкус. Немного помогали ржаные сухари, но ненадолго. Мой жест заметил Орсон. На отсутствие аппетита он не жаловался – кажется, за время пребывания он даже поправился.
– Ешь лучше – ослабеешь, заболеешь, умрешь…
– Почти все умирают от болезней, – ответил я: не было никого, кто умер от избытка здоровья…
– Глупый… Тебе следует брать пример с людей толстых… Мне это показалось смешным – в школе все были худыми: и пленники, и те кто их охранял. Поджарыми, будто молодые волки. В этом была заслуга местных поваров: добавку к том, что они приготовили, никто не просил.
– Почему именно с толстых? – спросил я.
– Тощие желчны, злятся без причины, мечутся без результата… А толстые люди добрые и рассудительные. В них все варится до полной готовности – они меньше нервничают…
– Наоборот, они не нервничают, и поэтому жрут, пока не лопнут! Орсон поморщился:
– Ты злой как хрен с перцем, и глупый будто сало без хлеба…
– Пытался подобреть, – огрызнулся я, – жизнь не дает…
– Ладно, давай меняться. Ты мне свою кашу, а я тебе – кекс…
– Я не хочу кекса…
– Почему?
– Он сладкий… Орсон печально покачал головой:
– Ты все-таки злой…
– Возможно, – осторожно ответил я….
– Не злись… Давай я тебе кой-чего покажу… По вторникам и пятницам на обед нам давали яйца. Я не знаю, что за птицы их несли, но были эти яйца чуть больше фаланги пальца.
– Смотри… Между указательным и средними пальцами у него было зажато яйцо. Он повернул ладонь, чтобы я рассмотрел его лучше, затем на секунду закрылся другой рукой. Когда он убрал ее, между средним и безымянным появилось еще одно. Еще одно движение – и их стало три.
– Что это? Магия? Орсон отрицательно покачал головой:
– Нет, просто ловкость рук. Фокус… Обман…
– Обман? – переспросил я.
– Сущность любого фокуса обман. Это очень просто. Я показал тебе две половины скорлупы и ты довел их в своем воображении до целого. Потом я разделил половинки – ты опять принял половинки за целое. А третью я спрятал меж первых двух… Ничего особенного. Любой шарлатан на базаре покажет тебе и не такое. Я, наверное, помрачнел:
– И что. Никакой пользы?
– Почему же. Помогает размять пальцы… Да и в картах не последнее уменее… Если вдруг хочешь выиграть любой ценой… Он говорил о выигрыше в карты, но я подумал о победе вообще:
– Слушай, как думаешь, можем ли мы выйти победителями из всего этого – я обвел глазами столовую. Орсон кивнул:
– Ага – но только если речь идет о победе над собой… Знаешь, я бы мухлевал со страшной силой, если бы знал где и как. А главное – зачем… А так
