Он был нашим спасителем, а я выкинул его, как мусор.

Пальцем нажимаю на значок вызова звонка, и подношу телефон к уху, слушая, как происходит соединение, и раздается гудок, а потом еще и еще, и еще, но он не берет трубку.

Айзек не отвечает, однако меньше, чем через тридцать секунд открывает входную дверь запасным ключом и с опаской входит в дом. Он останавливает взгляд на мне, а потом поворачивает голову на крики Артура. Его волосы — спутанный беспорядок, а на лице видны следы ото сна. Он выглядит так, будто его впечатали во что-то твердое и неприятное.

— Я спал в машине, — говорит брат, и, повертев телефон в руке, засовывает его в карман.

— Зачем? — не могу не спросить я, находясь в замешательстве от предполагаемой причины, по которой он остался, когда я более чем очевидно дал понять, что не нуждаюсь в его помощи.

Айзек дергает головой в сторону лестницы, откуда эхом раздается крик ребенка.

— На случай, если понадоблюсь кому-нибудь из вас.

У него настороженный взгляд, а мимика выдает его сомнение. Он ждет моих действий: вышвырну ли я его или позволю позаботься о моем сыне. О сыне, чьи маленькие легкие, должно быть, горят, а лицо красное и искажено от боли.

И даже зная об этом, не делаю ни единого движения, чтобы подняться по лестнице и пойти к нему.

Где-то глубоко в душе я понимаю, что человека, хуже меня, нет. Какой отец ненавидит своего новорожденного ребенка?

Я.

— Не мог бы ты присмотреть за Артуром пару часов, — начинаю я, переминаясь с ноги на ногу под его пристальным взглядом и избегая зрительного контакта, после чего оглядываюсь через плечо, чтобы посмотреть, куда же запропастилась Айви со своими сапогами. — Я обещал Айви, что отведу ее покормить уток.

Лицо Айзека оживает, а его глаза округляются от удивления, несмотря на попытку скрыть надежду, которая ясно указывает на лишенные сна черты. Он знает, что за исключением похорон Лоры, это будет первый раз, когда я выйду из дома с тех пор, как мы привезли Артура из больницы.

— Это здорово. Я с удовольствием побуду с Артуром. Хм… я, — брат замолкает ненадолго, указывая рукой и щелкая пальцами, в сторону шума из детской наверху, — просто схожу и посмотрю, что там за детские неожиданности в подгузнике у малыша.

Он быстро бежит вверх по лестнице, перепрыгивая сразу через две ступеньки, спеша убедиться, что с малышом все в порядке. Добежав до пролета, он бросает через плечо:

— Веселитесь, народ, не спешите домой. У меня все под контролем.

Ты прикрывал мою задницу последние два месяца, Айзек.

Я смотрю туда, где только что стоял брат. Мой слух сконцентрирован на громком плаче Артура, который вдруг резко прекращается, а значит, Айзек взял его на руки и укачивает.

На его месте должен быть я.

Эта мысль скребется в моих висках, перемещаясь к затылку и спускаясь вниз по позвоночнику — такое же ощущение, когда кто-то царапает ногтями школьную доску. На его месте должен быть я, но даже представить не возможно, что я когда-либо буду на его месте.

— Папочка, я готова. Надела свои резиновые сапожки, — заявляет Айви у меня за спиной, и я благодарен ее вмешательству в мои мысли, которые туманом застилают мой разум.

Поворачиваюсь и вижу свою маленькую девочку. На ней новый пятнистый плащик, который ей купила Лора, когда мы ходили по магазинам в последний раз, и розовые блестящие резиновые сапожки, которые она обула не на ту ногу.

— Я сама одевалась, папочка, — говорит она с гордостью.

Глаза ее матери улыбаются мне.

— Вижу, — соглашаюсь я, присев на корточки и поманив ее к себе. — Можно, папочка поправит твои сапожки? Думаю, они оказались такие хитрые, что прыгнули не на ту ножку.

Она хихикает над ошибкой, пошатываясь, топает ко мне и поднимает ногу, чтобы я снял сапог.

— Непослушные проказники сапоги, — ругает она свою обувь, широко улыбаясь. — Мамочка говорит, что это они все время виноваты, — хихикая, добавляет Айви, разбивая тем самым мое сердце на острые неровные осколки.

Я подавляю свою боль и низко опускаю голову, пока стаскиваю один сапог, а потом другой, и одеваю их правильно. Айви замечает, что я веду себя по-другому. Моя маленькая храбрая девочка видит все.

— Папочка, я тоже по ней скучаю, — шепчет она, протягивая свою маленькую ручку, чтобы погладить меня по щеке. — Бабуля говорит, что мамочка не может вернуться и снова жить с нами. Она сказала мне, что мамочка умерла и не может укрывать меня одеялком, или сидеть со мной в ванной. Когда она вернется? Она все еще мертвая? Я хочу показать ей рисунок, который нарисовала.

Я не могу дышать.

В груди больно настолько сильно, что мне приходится прижать к ней руку. Растопыренными пальцами глубоко вжимаюсь в мускулы груди, в тщетной попытке вырвать орган, который все еще бьется, но не так быстро. Его биение постепенно замедляется до тишины. Каждая слабая пульсация моего парализованного желудочка в сердце посылает агонию в чистом виде по моим венам.

— Папочка? — обращается ко мне Айви, подходя еще ближе, ее светло-голубые глаза умоляют ответить. — Когда она вернется домой? Мамочка не может быть мертвой вечно. Ты когда-нибудь тоже был мертвым?

Мои колени подкашиваются и я падаю назад, жестко приземляясь на копчик, от чего резкая боль проходит по моему позвоночнику. Мне была очень необходима эта физическая боль, чтобы ударить по фантомной, которая угрожала мне уничтожением.

На трясущихся ногах я встаю и протягиваю руку Айви.

— Пора идти, — говорю я лающим голосом, неприятным даже для собственного уха.

— Но мы не взяли хлеб из кухни, — возражает она, пока тяну ее к входной двери.

— Мы купим его в магазине. Идем, Айви. Если ты хочешь идти кормить уток, то нам нужно уйти прямо сейчас. Никаких споров.

Ее нижняя губа начинает трястись, но она ничего не говорит в ответ. Возможность, используя которую, я намеревался воссоединиться с дочерью, испорчена, даже не начавшись.

Выхожу на яркое утреннее солнце и говорю Айви идти в машину. Закрывая дверь, я бросаю взгляд через прихожую наверх, где стоит Айзек и смотрит на меня. Он держит малыша у своей груди, мне видна лишь его маленькая головка около плеча Айзека, макушка с мягкими темными волосиками торчит из-под лимонно-желтого шерстяного пледа.

На долю секунды мы встречаемся взглядами и все, что я вижу в его глазах — жалость. Жалость ко мне.

Жалость к Айви.

Жалость к крошечной жизни в его руках.

Я громко хлопаю дверью, закрывая всю эту жалость в безлюдном доме, полном печали.

Не надо жалеть меня, Айзек. Уж лучше твоя ненависть. Она ранит меньше.

Глава 3

Джош

Восемь месяцев.

Прошло уже восемь месяцев с тех пор, как она покинула нас.

А такое ощущение, будто прошло восемь часов. Нет, неправда. Как будто восемь секунд.

Весь дом пропитан ею.

Она везде, но, в то же время, нигде.

Каждое утро, когда я просыпаюсь, Лора снова умирает.

Я не вернулся к работе и не сообщил в школе, когда собираюсь возвращаться. Игнорировал звонки администрации, предпочитая вместо этого позволять Айзеку или своей матери разбираться с ними. Правда в том, что я с трудом справляюсь с воспоминаниями о Лоре в стенах нашего дома. И сломаюсь, если мне придется пережить заново воспоминания о ней в школе, где мы оба работали.

Коллектив будет избегать встречи со мной или будет смотреть на меня с жалостью. Ученики будут перешептываться, наблюдать и ждать моего срыва, царапая своим шепотом мою кожу.

В ее классе появится новая хозяйка, которой там не место. Плакаты, нарисованные ее рукой, будут сорваны и заменены на посредственные слова из школьной программы. Из ящика ее стола будут убраны все ручки с погрызенными колпачками, все ее спрятанные упаковки «Фрутеллы» и все рассыпанные канцелярские кнопки, об которые она несомненно колола пальцы. Произнесенные шепотом ругательства больше никогда не сорвутся с ее губ, когда Лора снова поранится, она не скажет тихонько своим нежным голосом такие фразы, как «да чтоб свет пролился» или «мартышкин сын», и особенно, мной любимое выражение, которым я неустанно ее поддразнивал — «жеванные билетики».