Мы вышли на улицу. Еще раз оглядели рейхстаг снаружи. Всеволод Вячеславович сказал, озирая его мрачный обгорелый остов:

– Обратили внимание? Гитлеровцы начались его пожаром и кончились его пожаром. Вся их грязная история между этими двумя пожарами…

Навстречу нам шли три генерала. Их вел молодой щеголеватый офицер, что-то оживленно объяснявший им, показывая на рейхстаг.

Взгляд его упал на Всеволода Иванова.

Офицер покраснел от гнева. Ему стало стыдно перед генералами за этого солдата, такого неряшливого, даже без погон и в этой ужасной сплюснутой фуражке да еще с толстой, дымящейся сигарой во рту!

– Марш в комендантское! – прошипел он. – На гауптвахту! На трое суток!

И проследовал с генералами дальше.

Я вскипел:

– Мальчишка! Он не знает, к кому он обращался! Я заставлю его извиниться!

Всеволод остановил меня:

– Не узнали? Это же он! Ну, он! Герой рейхстага. Блестящий парень, а?

И он добавил, глядя на меня умными, веселыми глазами:

– Я очень рад, что наша встреча с ним все-таки состоялась…

Мы мчались по магистрали, опоясывающей Берлин. Это дорога умопомрачительной гладкости. Ничто ее не пересекает. Все мосты сделаны заподлицо, и она настолько широка, что на ней приземлялись наши бомбардировщики.

А по ту сторону дороги навстречу нам шла вся Европа. Бесконечной лентой тянулись узники, освобожденные из фашистских концлагерей.

Внезапно из этой колонны отделился человек и замахал руками.

– Поехали, у нас нет места, – сказал один из нас.

– Тем более что он угрожает, – сказал другой.

– Товарищи, это сигнал бедствия, надо остановиться!– сказал Всеволод серьезно.

Мы остановились, что при такой скорости нам удалось не сразу.

Человек долго бежал к нам. Он был пожилой, к тому же истощенный, как все, вышедшие из лагерей.

Добежав, он протянул руку куда-то вдаль и сказал, одолевая одышку:

– Die Br?cke ist zerst?rt! [1]

Мы посмотрели вперед. Никаких признаков разрушения видно не было. Идеальной гладкости лента простиралась перед нами.

Водитель недоверчиво усмехнулся. Засомневался и я.

Всеволод Вячеславович поблагодарил старика.

Когда он удалялся, мы заметили на его спине желтую звезду, которой гитлеровцы отмечали евреев.

Мы медленно поехали вперед.

Пропасть открылась внезапно, буквально в нескольких метрах от нас. При нашей сумасшедшей скорости на этой зеркальной дороге никакие тормоза не успели бы нас спасти.

Молча постояли мы на краю пропасти. В ней было не меньше метров тридцати вглубь. На дне валялось несколько разбитых машин. Я бросил туда камень. Несколько больших черных птиц нехотя поднялись над какой-то бесформенной кучей. Мы отвернулись.

– А за старичка надо выпить, – сказал шофер.

– Недаром я всю жизнь любил этот народ, – пробормотал Всеволод.

Мы вернулись в машину и поехали в объезд пропасти.

Почти всегда в руке у Всеволода была записная книжка. По-видимому, тогда уже у него рождался замысел его романа «При взятии Берлина», где рядом с драгоценными наблюдениями и тонкими мыслями соседствовали торопливые записи. Но и в них есть дыхание войны и прелесть непосредственных впечатлений. Может быть, он намеренно оставил их как бы в неотработанном виде для усиления достоверности описаний?

А ведь поначалу у него был другой замысел. Он не раз говорил, что будет писать пьесу о конце фашизма. Это подтверждается и письмом Всеволода Вячеславовича, которое я получил уже после войны, но еще там, в Берлине, куда я вернулся из поездки на запад Германии:

«Дорогой Лев Исаевич! Мы уезжаем по маршруту, установленному судьбой и богом. Буду рад, если Вы догоните где-нибудь нас. А если нет, с той же радостью встречу Вас в Москве. Думайте о пьесе. Я обязуюсь думать тоже…»

Уже в Москве он говорил мне, что обширность материала заставила его избрать жанр романа.

Он всегда считал своей большой удачей, что ему посчастливилось собственными глазами увидеть победу над бестией фашизма.

1965