Возвышение Циндао было, впрочем, скачкой с препятствиями особенно потому, что будущее сулило дальнейшее ускорение темпов развития. Немцы, проживавшие в Китае, стали селиться в Циндао и привыкали рассматривать этот город как центр германизма.

Сердце флота было расположено к заграничным немцам еще с того времени, как Штош в начале своей деятельности поставил перед ним цель изучения мира и сближения с немцами, жившими на чужбине. Как мало патриотизма проявляли эти последние в периоды нашего бессилия!

Во время войны 1870 года лишь один немец, живший в английском Гонконге, – г-н Зибс из фирмы Зимсен – осмелился признать свою национальную принадлежность; большинство других поступило, как тот герр Шварцкопф, который превратился в мистера Блэкхеда{55}. В общем, если отбросить Европу, германизм удержался собственными силами только в странах Латинской Америки, хотя в корне ошибочный рескрипт Гейдту от 1859 года ограничил эмиграцию в эти страны, направив ее в Северную Америку; автор рескрипта думал, что проявил этим отеческую заботу о благе эмигрантов, но зато мы потеряли их как немцев. Когда в 1900 году министерство графа Бюлова предложило отменить, наконец, этот рескрипт, в его защиту раздалось еще несколько голосов.

Много миллионов немецких эмигрантов были нами потеряны как формально, так и по существу и способствовали усилению государств, превратившихся впоследствии в наших злейших врагов. Без германского труда в прошлом и настоящем Антанте не удалось бы причинить нам так много вреда: это признание – одно из самых горьких, какие можно сделать в нашем положении.

Хотя в условиях, с которыми сталкивались наши эмигранты, американизация их была неизбежна, быстрота и легкость этой перемены указывала на слабое развитие у нас национального мышления. С какими чувствами взирал я на огромное факельное шествие по случаю прибытия в Нью-Йорк принца Генриха, в котором участвовало, если не ошибаюсь, 14000 бывших немецких солдат. Если у этих людей спрашивали об их национальности, то они нередко отвечали: Мы вспоминаем о Германии, как о нашей матери, но наша жена – это Америка и мы должны стоять за нее. Впрочем, бывали более неприятные случаи. Идеальные блага родины забывались ради материальных преимуществ американской жизни. При осмотре Гарвардского университета мне давал объяснения профессор из хорошей немецкой семьи – бывший доцент одного из отечественных университетов. Он приехал в Америку всего лишь за несколько лет до этого, но рассказывал мне, что успел уже перейти в американское гражданство. Его тон мне не понравился и я воспользовался первым представившимся случаем, чтобы продолжать осмотр в обществе одного из американцев. Вопреки моему желанию, бывший немец, очевидно, понял, какое впечатление произвело на меня его сообщение, и сказал сопровождавшему меня морскому офицеру: «Вашего шефа, видимо, удивило то, что я уже принял американское гражданство, но вы меня поймете: я получил здесь профессуру скорее, чем это удалось бы мне в Германии и должен быть благодарен за это». То, что прихватил с собой из Германии этот господин, очевидно, не играло уже для него никакой роли. Я привожу этот пример – один из многих, приходящих мне на память, – лишь для того, чтобы охарактеризовать пагубный для нашего народа недостаток национальной гордости, сознания и чувства долга.

Подобные встречи с германскими культурными «удобрителями»{56} заставляли меня относиться все более холодно к празднествам и открытиям памятников, недостатка в которых не ощущалось. Привезенный с родины национальный характер десяти миллионов северо-американцев немецкого происхождения был таков, что они допустили гибель Германии, не пошевелив и пальцем в ее защиту. Насколько иначе ведут себя ирландцы, а нельзя ведь сказать, что Ирландия дает своим эмигрирующим сынам больше культурных ценностей, чем Германия. При посещении храма мормонов я с болью внимал звукам швабского наречия и слышал, как миссионер, которого послали для пропаганды в «страну язычников», характеризовал некоторые области Германии как особенно подходящие для его деятельности.

Все же, хотя почти на всей земле приходилось огорчаться за свой народ, несмотря на его великие достижения, и хотя заграничные немцы обычно руководствовались исключительно личными интересами, в то время как любой англичанин становится агентом Foreign Office, когда дело идет об интересах Англии, в последнее время перед войной наметилась тенденция к использованию того большого капитала, который представляли для нас заграничные немцы.

В связи с ростом могущества и значения Германской империи, и в особенности нашего престижа на море, заграничные немцы стали все больше чувствовать себя по крови и культуре членами великого организма, имеющими определенные права и обязанности.

До последних лет перед войной наши заграничные учреждения мало занимались немецкой эмиграцией, распределение которой является менее благоприятным, чем распределение англо-саксонской, испанской и даже французской. Возможно, что им не хватало понимания того факта, что великая нация не должна уступать даже своих периферийных членов. Я не хочу повторять здесь жестокий упрек некоторым нашим официальным представителям за границей, которых обвиняли в том, что заграничные немцы были им в тягость; все же я могу сказать, что флот энергичнее занимался объединением немцев и внушением им чувства патриотизма. Всюду, где имелись немецкие поселенцы, мы стремились к укреплению национальных связей. Для этого годился любой предлог. Мы не обращали внимания на классовые различия, что в Восточной Азии было сравнительно легко, так как среди тамошних немцев не было слуг. Нас сплачивало богослужение; в день рождения кайзера приглашался всякий, кто говорил по-немецки; в этот день на корабле можно было видеть самых разных людей. За границей язык и кровь сближают больше, чем на родине, а границы стираются; австрийцы и даже швейцарцы считались за наших. Такая политика военного флота подняла национальный дух и в нашем торговом флоте, личный состав которого был прежде чрезмерно склонен к объединению с иностранцами.