Морская политика канцлера 29 июля 1914 года, также как и в 1911-1912 годах, к сожалению, уже предопределяла его политику в войне, ибо предложенный и проведенный канцлером в жизнь способ ведения войны на море означал в сущности не что иное, как медленное принесение в жертву флота и будущности Германии, после того как канцлеру не удалось сделать этого сразу 29 июля.
В этот день в Потсдам прибыл из Англии принц Генрих с посланием от Георга V, который сообщил, что Англия останется нейтральной в случае войны. Когда я выразил в этом сомнение, кайзер возразил: Я имею слово короля и этого мне достаточно.
В охватившем Европу хаосе, который никому не позволял видеть положение в целом, 30 июля, казалось, наметился перелом к лучшему. Англия согласилась на предложение посредничества канцлера, принятое также и в Вене. Между нами и Лондоном было по существу достигнуто полное единодушие. Об этом я узнал 31 июля днем из письма кайзера, которое позволило мне вздохнуть свободно.
Однако уже утром 31 июля Генмор известил меня, что министерство иностранных дел считает войну неизбежной и что Ягов сделал запрос, готовы ли мы атаковать английский флот.
Это противоречие разъяснилось, когда между 12-ю и часом дня я получил известие, что Россия объявила мобилизацию.
В половине первого меня вызвал к себе канцлер, у которого уже находился приказ объявить «положение военной угрозы». Я обратил внимание канцлера на достигнутое между нами и Лондоном единодушие и прочел ему письмо кайзера, о котором он еще ничего не знал. Канцлер сказал, что в этом письме кайзер многое напутал. Русская мобилизация является столь неслыханным образом действий по отношению к нам, что примириться с нею мы не можем; если Россия будет продолжать в том же духе, то нам тоже придется объявить мобилизацию, а чтобы наша мобилизация не оказалась слишком запоздалой, нужно послать ультиматум царю. Таково же было и мое мнение. Кровавое преступление лиц, ответственных за русскую мобилизацию, не оправдывается никакими промахами нашего правительства. Несмотря на единодушие, достигнутое в последний момент между нами и Англией, русская мобилизация сделала войну неизбежной. Предотвратить ее могло теперь лишь чудо. Дальнейшее промедление с нашей стороны отдало бы нашу территорию во власть врагу и было бы совершенно неоправданным. В действительности Россия начала мобилизацию уже 25-го и это ее преимущество сильно повредило нам, когда военные машины пришли в действие. Все же я дал понять канцлеру, что, по-моему, было бы правильно еще раз указать в ультиматуме, что по существу дела достигнуто единодушие и что посредничество налаживается успешно. Канцлер, сильно волнуясь, возразил мне, что это говорилось уже неоднократно и что русские ответили на это мобилизацией.
Позднее мне часто приходила в голову мысль о том, что кайзеру, пожалуй, следовало послать тогда кого-нибудь в Петербург. Правда, наиболее подходящий для этого человек – Гинце – находился тогда в Мексике. Однако я точно знал, что царь разделяет мнение тех, кто считает, что Германия и Россия ничего не выиграют от кровопролития, а выгода от него достанется в лучшем случае третьему. Конечно, 31 июля было уже слишком поздно посылать кого-нибудь в Россию. Мне могут также возразить, что я переоцениваю власть царя и недооцениваю панславизм. Я могу лишь подчеркнуть здесь, что, следуя своим соображениям, еще 31 июля посоветовал вставить в ультиматум вышеприведенное мирное заявление. При этом я, конечно, почти не надеялся остановить колесо судьбы, которое пустило в ход русскую мобилизацию, но во всяком случае рассчитывал еще решительнее возложить этим ответственность за все последующее на наших врагов.
1 августа я узнал на заседании бундесрата, что вслед за ультиматумом мы послали объявление войны России. Я счел это очень невыгодным для Германии. По моему мнению, мы должны были так использовать в дипломатической области то преимущество, что в военном отношении наша позиция на русском фронте была оборонительной, чтобы объявление войны пришлось на долю России. Мы не должны были воодушевлять мужика, внушая ему уверенность, что кайзер хочет напасть на белого царя. К тому же это обесценивало и наш союзный договор с Румынией.
Князь Бисмарк придал этому договору, равно как и договору с Италией, оборонительный характер. Оба государства обязались оказать нам помощь, если бы мы подверглись нападению в первом случае – России, а во втором – Франции.
Объявив войну России, мы дали румынам формальный повод отказать нам в помощи, точно так же как впоследствии мы дали этот повод итальянцам, объявив войну Франции. Неужели Бетман не обдумал те огромные невыгоды, которые возникали для нас, раз мы не предоставили объявление войны врагам?
У меня создалось впечатление, что и в этом направлении наши действия развивались совершенно необдуманно и без всякого руководства, и мое чувство возмущалось тем, что мы, фактически подвергшиеся нападению, по милости юристов из министерства иностранных дел взяли на себя вину за агрессию, хотя не могли и думать о вторжении в Россию. Поэтому уходя с заседания я спросил канцлера, зачем понадобилось связывать объявление войны с нашей мобилизацией.
Канцлер ответил, что это необходимо, ибо армия желает тотчас же двинуть войска через границу, и его ответ удивил меня, так как дело могло идти самое большее о патрулях. Впрочем, во все эти дни Бетман был так возбужден, что с ним невозможно было говорить. Я еще слышу, как он, воздевая руки к небу, повторяет свое заявление о безусловной необходимости объявить войну и тем прекращает дальнейшее обсуждение вопроса.
Мольтке, которого я позднее спросил о том, вызывалось ли объявление войны необходимостью перехода границы, отрицал свое намерение тотчас двинуть войска через границу. Он добавил также, что со своей точки зрения не усматривает в объявлении войны никаких выгод.
Таким образом, разгадка того, почему мы первые объявили войну, остается для меня неизвестной. По всей вероятности, мы сделали это из формально-юридической добросовестности. Русские начали войну без объявления ее, мы же считали невозможным обороняться, не объявив войну. Вне Германии подобный ход мыслей совершенно непонятен.
