Слава внутренне ужаснулся размеру повреждений: если бы он не соединился с Шаргионом, тот мог никогда не пробудиться и умереть, не приходя в сознание. Его просто некому было бы восстанавливать!

Теперь у него имелся исправный, здоровый и «веселый» гран, который по приказу Славы-Шаргиона бросился в коридор, схватил ближайшего своего соратника и потащил к пункту питания. Там он прижал собрата к выходу энергии – что-то вроде контакта на расстоянии сантиметров тридцати от пола, и тот за несколько секунд «налился» полностью. Процесс пошел.

Каждый из оживших гранов тащил своего товарища, и скоро у «соска» выстроилась очередь из заправляющихся. Процесс шел медленно – гранов в корабле несколько десятков тысяч, а этот сосок, к которому тянулась одна-единственная тонкая ниточка энергии, не мог пропустить такое количество и стал перегреваться. Температура поднималась, и Слава временно замедлил зарядку роботов.

Когда их набралось с сотню, он запустил их на восстановление остальных каналов питания. Они врезались в стены тоннелей, проедая там дыры, находили сожженные участки, разъедали их и лепили новую плоть, которую выделяли из себя розовой массой. Та залепляла дыры, восстанавливала каналы, передающие энергию, и через некоторое время заработало несколько точек питания – процесс пошел веселее. Это было что-то вроде цепной реакции – Славе только стоило подумать, что у него что-то там болит, тут болит, тут и там надо восстановить, граны бросались и делали все, что нужно. За исключением тех роботов, что он оставил на восстановлении своих собратьев.

Слава-Шаргион сидел в кресле, одновременно будучи и человеком, и кораблем. Процесс был запущен – граны уже пробивались к центральному накопителю, чтобы восстановить его, проложить каналы энергии к гравидвигателям, но главную проблему он так и не решил: как пробудить Шаргиона? Он не мог оставаться в этом кресле на то время, что нужно для полного восстановления корабля, а без его надзора, без руководства, граны не смогут работать и снова окажутся в коме. Даже тогда, когда корабль был законсервирован на Луне, он все равно контролировал гранов, как любой организм контролирует процессы, проходящие в нем, даже если спит. А теперь это был не сон. Это было что-то вроде долгой, очень долгой клинической смерти. Корабль медленно умирал, и Слава подозревал, что не последнее место в этом умирании занимало то, что его Посланник оказался предателем, отправившим его на смерть. Шаргион, когда Слава бросил его на прорыв, почувствовал то, что его пилот готов пожертвовать кораблем ради каких-то своих целей, и это его потрясло настолько, что он не хотел жить.

Слава задумался: что делать, как быть? Это громадное тело под названием Шаргион потеряло свою сущность, уйдя куда-то в себя, замкнувшись в своей плоти, как в тюрьме. Что он мог сделать для того, чтобы его пробудить? Вероятно, только сходить в эту тюрьму и поговорить с ним. Вот только это легко сказать, а как добраться до сущности Шаргиона, если он не желает разговаривать? Ну что же, в жизни Славы было достаточно тех, кто не желал с ним разговаривать, а еще – пытался уничтожить всеми доступными методами. Если уж они подчинялись Славе, то, наверное, он сможет как-то совладать с родным кораблем… Только где у корабля позитронный или какой-то другой мозг, в который псионик мог бы погрузиться? Нет мозга… Хм… как нет мозга? А сам корабль? Он же живой, вот он и есть этот самый мозг! И какая разница, с кулак ли он размером или это десятикилометровая лепешка, ушедшая под озеро, – суть-то одна.

Фактически Шаргион – гигантский живой организм, гигантский летающий мозг. Зачем ему голова, отдельный мозг, когда он весь и есть мозг. Если часть его повреждается, другие части берут функции управления на себя, главное – чтобы сама сущность, сам Шаргион еще существовал в этом мозге-теле.

Слава вышел из своего организма, приросшего к кораблю, и информационным облаком поднялся вверх. Потом подлетел к стене корабля и растворился в ней, как призрак.

Он оказался там, где и хотел, – огромное пространство, заполненное светом. Сияет громадное солнце, испуская жесткие фиолетовые лучи и нагревая поверхность до кипения. Хорошо! Что может быть лучше жесткого солнечного излучения, сытного и вкусного, греющего кожу? Под этим солнцем так приятно дремать…

Слава не мог понять, то ли это он так сросся с кораблем, что начинает думать, как он, то ли слышит мысли Шаргиона, его мечты, его сны. Скорее всего, второе…

Сосредоточившись, Слава отправил свое «я» на поиск сущности корабля.

Мелькнуло пространство, и вот он видит стоящую посреди белой горячей металлической пустыни кроватку с ребенком. Ему года три, не больше. Улыбается во сне, розовый, румяный, славный такой…

Слава подошел к кроватке и присел рядом на образовавшийся по его желанию стул. Ребенок спал, и Славе так не захотелось его будить, что он с трудом пересилил себя и потеребил его за плечико. Мальчик нахмурился, простонал и открыл глаза, такие голубые и сияющие, как будто в них отразилось все небо.

– Посланник, уйди! Ты меня не любишь! Ты меня не жалеешь! Уходи! Ты сделал мне больно! – Мальчик сморщился и зажмурил глаза, снова погружаясь в сон.

Но Слава не отставал, он наклонился к Шаргиону, взял его на руки и стал покачивать, поглаживая по голове. Хмурые складки на лбу мальчика разгладились, и на его лице показалась улыбка. Он снова открыл глаза и, посерьезнев, обвиняющее сказал:

– Почему ты меня не жалел? Почему ты позволил им сделать мне больно? Я так любил тебя, так доверял тебе, а ты… как чужой!

– Прости меня, – сказал Слава, – я не хотел тебе причинить зла. Мы с тобой ближе, чем братья, и я чувствую твою боль. Как я могу загладить свою вину, скажи? Послушай, как я переживаю! – Слава прижал голову мальчика к груди. – Слышишь, как мне больно, больно потому, что ты не веришь мне, что ты мог подумать, будто я не люблю и не жалею тебя! Это неправда! Ты мне очень, очень дорог! Понимаешь, в жизни бывают такие ситуации, когда можно принять либо плохое решение, либо очень плохое решение. Я принял плохое, чтобы не стало очень плохо. От того, сумеем ли мы наказать наших врагов, зависели жизни миллиардов таких Посланников, как я, и таких Шаргионов, как ты. Я был обязан сделать этот шаг, и, если бы ты погиб, я бы погиб вместе с тобой. Как и моя жена, которая так же дорога мне, как и ты. Мы бы погибли вместе. Но мы же выжили! Я все-таки принял правильное решение. Ты сильно обижен на меня – что я должен сделать, чтобы ты меня простил? Скажи, Шаргион! Мне плохо без тебя, очень плохо. Я хочу, чтобы ты был со мной. Вернись, пожалуйста!

– Ты действительно любишь меня и переживаешь, что мне больно?

– Конечно. Войди в мое сознание, послушай – я готов сделать все на свете, чтобы ты простил меня и вернулся! Я не хочу, чтобы ты умирал. Твое тело разрушено, но я запустил процесс восстановления, соединившись с ним напрямую. Но нужен ты, потому что я не могу постоянно поддерживать такой контакт – я умру от голода и жажды. Только ты можешь наладить все как надо. Мы очень, очень тебя ждем! Вернись, пожалуйста!

– Хорошо, я вернусь! – Мальчик обнял Славу и прижался к нему головой. Потом поднял синие глаза и с улыбкой сказал: – Ну как я могу тебя оставить! Мой Посланник!

Пространство завертелось, закружилось, мелькнуло, и Слава снова оказался в своем теле. Его кто-то тряс за плечо, он с трудом повернул голову и увидел искаженное лицо Хагры. Она что-то говорила ему, освещаемая самодельным чадящим факелом, а Слава глупо улыбнулся растрескавшимися губами и сказал:

– Зачем тебе факел? Я сейчас включу свет! Да будет свет! – Рубка озарилась светом, слепящим после тьмы, захватившей помещения корабля после катастрофы. Плафоны наверху сияли, а под ногами мельтешили граны, суетливо подчищающие пыль и грязь. Лера бросила горящий факел на пол, они тут же подбежали и, разорвав на части, сожрали палку, засунув куда-то внутрь своих сферических тел.

– Ты знаешь, Лерочка, я ведь наш кораблик разбудил! Он не хотел вставать, спал, а я разбудил! Теперь он не спит, хороший такой парнишка, розовый, а глазки такие синие-синие… – Глаза Славы стали закрываться, и он обвис в кресле.