и равных не было в целом свете

ни в бранном деле, ни в деле мирном;

суды его справедливы были,

и щедро дары он дарил достойным,

как древний владыка из древних песен.

Он мир покинул и путь к Престолу

Небес направил, снискавши славу —

блаженный Бьортнот!

Тидвальд.

Неплохо, Тотта!

Словес плетенье усладой служит

сраженным скорбью. Но к делу, друже:

успеть бы к утру, до погребенья.

Тортхельм.

Нашел! Вот меч его! Я поклясться

готов, что он это — золотые

бегут узоры по рукояти.

Тидвальд.

Зачем злодеи его не забрали?

Труп весь изрублен, и мало толку,

мнится мне, шарить вокруг и подле —

эти мерзавцы не шутят шуток,

и немногое нам осталось.

Тортхельм.

Скорбь и слезы! Проклятая погань!

Голову отсекли от тела,

а тулово, изверги, изрубили!

Не битва — бойня!

Тидвальд.

Ты рвался в битву,

а эта, право, ничуть не хуже

тех, что воспеты в твоих же песнях,

где Фрода пал, и повергли Финна.

Тогда рыдали так же, как ныне,

и в струнах арф отдаются стоны.

Нагнись, Тотта! Надобно тело

унесть отсюда. Возьмись сзади

и поднимай его осторожно.

Еще немного… Вот так–то лучше.

Медленно движутся прочь.

Тортхельм.

Даже мертвый, он будет нам дорог,

пусть изрублен, пусть изувечен.

Голос Тортхельма опять начинает звучать распевно.

В траур оденьтесь, англы и саксы,

от границ моря до границ леса!

Пал оплот наш, и плачут жены,

огонь пылает, и пышет пламя

костром сигнальным. Курган насыпьте,

заройте в землю славные кости,

сложите доспехи его в могилу,

золотой панцирь и меч со шлемом,

убор богатый и украшенья, —

все, чем владел сей вождь величайший,

благороднейший из благородных,

спорый в помощи, пылкий в дружбе,

справедливый отец народа.

Славы искал он — и стяжал славу;

курган его пребудет зеленым,

покуда не дрогнут устои мира,

пока существует скорбь на свете,

и свет не сгинул, и слышно слово.

Тидвальд.

Изрядно спето, сказитель Тотта!

Трудился до петухов, должно быть,

покуда мудрые мирно дремлют, —

без сна лежал, словеса сплетая.

Но я бы выспался, будь я Тотта,

и дал бы мрачным раздумьям отдых.

Мы христиане, хоть крест и тяжек;

Бьортнота несем мы — не Беовульфа.

Костер ему не пристал погребальный,

и не воздвигнут ему кургана,

а золото отдадут аббату:

пускай оплачут вождя монахи

и мессу за упокой отслужат!

Чернецы ученой латынью

в путь последний его проводят,

коль мы домой сумеем добраться —

долга дорога, а груз нелегок!

Тортхельм.

Труп тянет книзу. Дай передышку!

Спина разбита, дыханье сперло!

Тидвальд.

Когда бы меньше словес ты тратил —

и дело спорилось бы лучше.

Крепись! Уж близко. Давай–ка, Тотта,

берись опять — и ступай, да в ногу:

так будет легче.

Тортхельм неожиданно останавливается.

Да что ты — спятил?

Опять споткнулся?

Тортхельм.

Во имя Божье,

смотри скорее!

Тидвальд.

Куда, приятель?

Тортхельм.

Сюда, налево! Там тень крадется —

она темней, чем на небе тучи!

Их две! Должно быть, то тролли, Тида!

А, может, призраки из преисподней:

они ползут, к земле припадая,

и мерзкими шарят во мгле руками.

Тидвальд.

Неведомые ночные тени —

вот все, что я вижу. Пускай поближе

они подкрадутся — тогда и посмотрим.

Уж не колдун ли ты, коли взглядом

творишь в туманной тьме привиденья

из смертных людей?

Тортхельм.

Чу! Ты слышишь, Тида?

Из тьмы голоса донеслись глухие —

смеются, шепчут, бормочут, блеют…

Уже близко!

Тидвальд.

Теперь слышу.

Тортхельм.

Спрячь свет!

Тидвальд.

Тихо! А ну, живо,

ложись близ тела и жди молча!

Ни слова больше! Шаги все ближе!

Оба прижимаются к земле. Кто–то крадучись приближается. Подпустив неизвестных поближе, Тидвальд внезапно выпрямляется и громко восклицает:

Привет, братцы! Вы припозднились,

коль ищете битвы; но так и быть уж,

будет вам битва, и по дешевке!

В темноте слышен звук борьбы. Крик. Высокий, пронзительный голос Тортхельма:

Тортхельм.

Ты, грязный боров! На, угостись–ка!

Давись добычей своей! Эй, Тида!

Готов голубчик: гнусных дел боле

творить не станет. Искал мечей он —

и на острие меча наткнулся.

Тидвальд.

Упырь убит! Удальцу дивлюсь я.

Уж не дарует ли удачу

меч Бьортнота? Вытри от крови

славный клинок, и остынь маленько!

Не для того этот меч ковали.

Слишком щедр ты. Щелчка в затылок

да пинка за глаза хватило б.

Жаль мараться! Их жизнь презренна,

но и подонка б зря не убил я,

а убил — не хвалился б. Трупов

здесь достаточно. Будь он даном,

дело иное; тогда тебя я

сам похвалил бы. А псов поганых,

нечисти гнусной, падали грязной

всюду немало; я ненавижу

всех их — будь он язычник, будь он

окроплен святою водицей.

Ада отродья, дьявола дети!

Тортхельм.

Даны?! Довольно спорить! Скорее!

Как мог забыть я о прочих? Знамо,

неподалеку они таятся,

зло замышляя. Эти звери

нападут на нас из засады,

если услышат!

Тидвальд.

Мой храбрый мальчик,

это были не северяне;

северян тут уж не сыщешь.

Сыты сечей и кровью пьяны,

доверху нагрузив добычей

лодки, в Ипсвиче пьют они пиво,

идут на Лондон в ладьях своих длинных,

пьют здравье Тора, в вине тоску топят,

обречены аду. Эти же — просто

оборванцы, и люд ничейный:

обирают они убитых —

промысел, проклятый Вышним Небом,

мерзко и молвить. Почто дрожишь ты?

Тортхельм.

В путь! Прости мне, Христе, и призри

свыше на подлое наше время!

Громоздит оно горы трупов,

неоплаканных, неотпетых,

а людей, что в нужде и страхе

пропитания тщетно ищут,

превращает в волков отпетых,

чтобы, совесть и стыд забывши,

обирали окоченелых

мертвецов. Мерзкое дело!

Глянь–ка, Тида, на тень в тумане:

третий вор собирает с трупов

подать себе на поживу. Просто

будет прикончить его.

Тидвальд.

Не стоит:

с пути собьемся. Сегодня ночью

мы блуждали уже довольно.

Одинокий, он не опасен.

Приподнимай осторожней тело —

двинемся.

Тортхельм.

Но куда пойдем мы?