И если учесть то, как вела Пегги себя впоследствии, то станет ясно, что в глубине души она полагала, что те молодые люди из университета Джорджии, которых она интервьюировала по вопросу о том, какими они видят идеальную жену, похоже, были правы. Все те женские качества, которых у нее не было и не могло быть, были оценены ими очень высоко и, наоборот, качества, которые она уважала — артистизм и независимость духа, — оказались в конце списка.
С того момента, когда они с Джоном решили пожениться, некоторые условия были молчаливо приняты ими. Во-первых, из-за болезни Джона и страха, что эпилепсия может передаваться по наследству, они не будут заводить детей — решение, которое, похоже, больше обрадовало Пегги, нежели расстроило. Во-вторых, она будет работать лишь до тех пор, пока Джон не рассчитается с долгами и они не смогут жить на его заработок. И, в-третьих, они не будут жить в ее доме на Персиковой улице.
За несколько месяцев до свадьбы Джон написал длинное письмо своей давней подружке, Китти Митчелл, в котором рассказал о своих планах, о любви к Пегги и к которому была приложена фотография их обоих. Поскольку недели шли, а Китти не отвечала, Джон стал переживать и своими переживаниями по этому поводу часто делился с Пегги, а та, в свою очередь, говорила Фрэнсис, что считает эту Китти невеликодушной и неблагородной и что сама Пегги была бы «искренне рада счастью своего бывшего поклонника».
На самом деле Китти Митчелл совсем не испытывала к Джону таких глубоких чувств, какие питал он к ней, и к тому времени была уже замужем, имела семью и соответственно многочисленные обязанности, и тем не менее, как раз за несколько недель до свадьбы, ответ от нее все-таки пришел. Она поздравляла его с «большой удачей найти такую очаровательную и, безусловно, умную молодую женщину».
Пегги, не теряя времени, тут же оповестила Фрэнсис о том, как рад этому Джон. Китти Митчелл, объяснила она, была для Джона своего рода возлюбленной-легендой, и поскольку, в конце концов, у человека так мало по-настоящему красивых легенд, то она, Пегги, всякий раз страшно огорчается, когда приходится наблюдать их крушение «в столкновении с реальной жизнью и несовершенством человеческой натуры».
Но даже если бы Джон и хранил в душе какие-то романтические мечты о Китти, не было никакого сомнения в том, что Джон Марш очень любит Пегги Митчелл. Она, со своей стороны, уважала Джона за его благородство и порядочность и была благодарна ему за то, что даже после столь унизительного замужества он считал ее достойной своей любви.
Репутация Джона была безупречной, и потому его готовность закрыть глаза на ее прошлое, казалось, реабилитировала это прошлое. Он вместе с нею противостоял Реду Апшоу и был своего рода буфером между Пегги и ее родными. И к тому же она была нужна ему, и он не скрывал своего восхищения ею.
Хотя Пегги нравилось чувствовать себя желанной и играть роль кокетливой южанки, секс сам по себе был для нее болезненным и неприятным испытанием. Марш никогда не требовал от нее близости, а его натура была такова, что он был уверен — он никогда не воспользуется своими супружескими правами против ее желания. Не проявлял он и ревности, спокойно позволяя ей наслаждаться комплиментами и лестью молодых людей ее круга и тех, с которыми ее сводила работа в газете, и не осуждая ее за кокетство. Он даже поощрял ее поддерживать отношения с еще живыми родителями Клиффорда Генри.
Любовь Пегги к Джону Маршу росла с годами, но в те времена, накануне свадьбы, брак этот был, без сомнения, компромиссом для нее, хотя она и чувствовала, что поступает правильно и никогда не раскается в своем поступке.
Джон был безупречным южным джентльменом, и рядом с ним Пегги чувствовала себя в полной безопасности, пожалуй, впервые за все годы своей взрослой жизни.
Они поженились 4 июля 1925 года, в субботу, в пять часов вечера. Венчание проходило в унитарной церкви на Персиковой улице. На Пегги было шифоновое вечернее платье без рукавов, цвета фиолетовых анютиных глазок на фоне атласного чехла цвета орхидеи — та же цветовая гамма, что и во время первого бракосочетания. Узкие серебряные и цвета орхидеи ленты и крошечные зеленые и розовые шелковые цветы украшали пояс ее платья. Шляпа из тонкой соломки была отделана муаровыми лентами и украшена орхидеями, а прикрепленные к корсажу орхидеи, ландыши и розы добавляли последний штрих очарования ее наряду и, как она говорила Медоре, заставляли ее чувствовать себя «настоящей крошкой Дэниелс». Но особенно ей нравились ее прелестные женственные босоножки, на покупке которых она настояла, наотрез отказавшись надеть на свадьбу свои тяжелые ортопедические туфли.
Быть обвенчанными в День независимости показалось Пегги и Джону хорошей приметой.
Церемония была скромной и даже близко не напоминала ее первой свадьбы. Гости из церкви вернулись в дом на Персиковой улице, где им был предложен лишь чай с тортом. Но скромность приема не помешала всем чувствовать себя непринужденно и весело, поскольку основную часть гостей составляли сослуживцы Пегги и Джона и огромное количество спиртного было принесено ими тайно.
Когда новобрачные направились к машине, на которой они должны были отправиться в горы Северной Каролины, они были «похищены» группой гостей и доставлены в яхт-клуб на Персиковой улице, где каждый считал себя обязанным сказать тост в честь жениха и невесты.
Впоследствии Пегги призналась двоим близким друзьям, что приятель Джона Уорд Грин, высокий, дородного вида писатель, сопровождал их всю неделю свадебного путешествия. Грин был одним из участников вечеринки, и поскольку он не сомневался в себе, он вполне мог уехать с молодоженами; оставался ли он с ними в течение месяца — неизвестно.
Джон и Пегги были абсолютно согласны в отношении двух удобств, необходимых в их первом совместном доме: держать приходящую прислугу Лулу Толберг и не ограничивать температуру в доме зимой. Даже их объединенных заработков едва-едва хватало на удовлетворение самых насущных потребностей, поскольку они старались погасить долги Джона по медицинским счетам. Чтобы их не увеличивать, Джон отправился в госпиталь для ветеранов на общее обследование, которое было там бесплатным, через несколько недель после свадьбы.
К его удивлению, врачи пришли к заключению, что странная болезнь, приступы которой он пережил, является следствием тягот военной службы и имеет психосоматическое происхождение. Хотя он и не был во время войны непосредственно в окопах, но шок от постоянного вида раненых и умирающих в той медицинской части, где он служил, и от звука взрывов был причиной его тяжелого нервного состояния, о чем была сделана запись в его военном билете при демобилизации из армии.
Врачи разъяснили ему, что он имеет право на получение компенсации от правительства, для чего он должен подписать документы, в которых будет указано, что он получает ежемесячное пособие как страдающий «болезнью психосоматического характера, вызванной военной службой». Такое пособие, конечно, нельзя было счесть огромной удачей, но оно могло хотя бы облегчить финансовые затруднения Джона. И это казалось достаточно серьезным основанием для того, чтобы подписать документ, который бы гласил, что Джон страдает эмоциональным или умственным расстройством.
Проконсультировались со Стефенсом, и тот посоветовал своему новому зятю не подписывать подобную бумагу и обойтись без военной компенсации, поскольку в один прекрасный день «это может быть кем-нибудь неправильно понято и оказаться ловушкой для Джона».
Пегги была согласна с этим, и от пенсии решили отказаться. Нехватка денег, казалось, нисколько не омрачала вновь обретенного счастья Пегги. Она стала, наконец, хозяйкой своего собственного дома и могла делать все, что пожелает, — поднимать температуру в нем до 100 градусов, если сочтет, что в доме холодно, принимать у себя любого понравившегося ей человека и оставлять груды немытой посуды на ночь, а свою постель незаправленной до прихода Лулы.
Марши быстро окрестили свое новое жилище в доме № 17 по Крещент-авеню «притоном». И в холодную зиму 1925/26 года их квартира была, наверное, самым теплым и оживленным местом в Атланте.
