Весной 1926 года образ жизни Пегги был таким же, как у любой занятой работающей женщины. Поскольку Лула приходила убирать квартиру уже после того, как Пегги уходила на работу, на кухне ее всегда ожидала целая кипа записок с инструкциями, пришпиленных к календарю. Но Лула появлялась на час или два, и Пегги приходилось самой делать все покупки в магазинах и готовить обед. И при этом еще по крайней мере дважды в неделю брать работу на дом. Но хуже всего, что задания, которые она получала, начинали наводить на нее скуку, даже несмотря на то, что ее статьи часто печатались на первой странице газеты: например, 10 января — «Сколько стоит завоевать девушку?», 31 января — «Смелые героини и юбки до колен». Она поделилась своим недовольством с Медорой, и та поручила ей статью «Колдовство над бочонком из-под спиртного», для работы над которой Пегги пришлось пойти в Дарктаун — «черное» гетто Атланты.
Это было небезопасно, и подобная мысль возбуждающе действовала на нее. В Дарктауне она беседовала с докторами-колдунами и их жертвами, которым приходилось платить по 50 долларов за амулеты, якобы позволявшие пить контрабандное виски, не опасаясь внезапно ослепнуть, отравиться поташем или сойти с ума от недоброкачественного спиртного.
«Колдуны, — писала Пегги, — не стеснялись извлекать 10-центовики и доллары из своих суеверных соплеменников и получать выгоду даже от разных волн террора, то и дело накатывавшихся на Дарктаун». И она продолжала описывать обман и преступников простым и ясным языком.
Когда Джон узнал, что Пегги ходила в Дарктаун одна, без сопровождающего, он пришел в бешенство. Встревожена была и служанка Юджина Митчелла Бесси, прочитав статью. Ибо, по мнению Бесси, для белой женщины ходить одной по опасному «черному» гетто было ничуть не лучше, чем открыто предлагать себя.
Хотя Пегги и вышла из этого приключения невредимой, но слегка напуганной, Джона все же беспокоила мысль о возможной мести ей со стороны одного из каких-нибудь злобных «черных». Пегги делала эту статью вопреки его желанию, и в течение нескольких недель после ее появления Джон встречал жену у редакции и сопровождал домой. И начиная с этого времени, он удвоил усилия, уговаривая ее оставить работу и стать просто миссис Марш, домашней хозяйкой.
Она же в ответ доказывала, что они пока не могут позволить себе этого, но затем, несколько сдав позиции, пошла на компромисс: как только Джону повысят зарплату — она сразу уйдет с работы.
Были, однако, и другие силы, действовавшие на стороне Джона. Минувший год был рекордным по числу неожиданно закрывшихся газет в небольших городках по всей стране, уступивших в конкурентной борьбе новым бульварным газетам. Многие люди в стране были обескуражены и обеспокоены глубиной падения вкусов читателей, даже если они и сами были не прочь купить такую газетенку, чтобы прочесть в ней о сексе или преступлениях. Публика упивалась сенсационными судебными процессами, такими, как, например, дело о разводе «красотки» Браунинг с ее мужем, Эдвардом «Дэрди» Браунингом, питавшим преступную слабость к очень маленьким девочкам.
Один из критиков выразил царившее тогда общее недовольство, написав, что «пресса празднует карнавал коммерческой деградации и скоро утонет в непристойностях».
«Джорнэл» если и опустил планку своих стандартов, то лишь настолько, чтобы выжить, но и ему пришлось печатать статьи таких авторов, как Фейт Болдуин и Пегги Джойс. И хотя работе Пегги Митчелл ничто не угрожало, статьи ее больше не печатались на видном месте — оно, как правило, было занято теперь произведениями бульварных репортеров. Даже ее интервью с Тайгером Флауэрсом, новым чемпионом мира по боксу, было заткнуто аж на девятую страницу, поскольку первая была занята интервью с исповедующимся убийцей.
Статьей о Тайгере Флауэрсе Пегги очень гордилась, считая, что ей удалось точно передать в печатном тексте звучание неправильной речи негров:
«Моя жена была в хоре до того, как нам пришлось много ездить. Астер поет сильнее меня, но похоже, как я пел, пока не получил удар в губы, который сломал мой голос.
Верна Ли и я учились делать чарльстон, и я был как дурак в этом. Потом община сказала: «Тайгер, как ты примиряешь этот чарльстон с тем, что ты слуга церкви?» «Я тренирую дыхание, — сказал я. — Чарльстон для этого не хуже, чем прыгать через веревочку». И община сказала: «Тайгер, это никуда не годится».
В апреле Джон получил повышение, и Пегги, как они условились, подала месячное предупреждение об уходе. 3 мая 1926 года она в последний раз получила зарплату в качестве штатного сотрудника. Однако ее сотрудничество с «Джорнэл» на этом не кончилось; она согласилась остаться в газете нештатным сотрудником — вести еженедельную колонку под названием «Сплетни Элизабет Беннет». Имя было заимствовано из романа Джейн Остин «Гордость и предубеждение», а слово «сплетни» вводило читателя в заблуждение, поскольку вместо них он мог найти в этой колонке забавные и интересные анекдоты из истории Атланты или о всяких известных жителях города как его прошлого, так и настоящего. Эта колонка в конце концов вытаскивала ее из дома и заставляла идти в библиотеку Карнеги, где Пегги ежедневно проводила долгие часы в подвальном этаже, просматривая подшивки старых газет, которые были такими большими и тяжелыми, что ей приходилось ложиться на живот и, лежа так, читать их. Она заполняла тетради историями и деталями, которые никогда не появлялись на страницах «Джорнэл», приносила домой эти кусочки информации и складывала их в выдвижной ящик старой швейной машинки, служившей ей письменным столом.
Делать колонку «Сплетни Элизабет Беннет» было делом куда более захватывающим, чем кто-либо мог предположить. Колонка получалась смешная и анекдотичная. Это была попытка приблизить прошлое Атланты ныне живущим, избегая при этом непочтительности к нему. Но минуло лето, и все это Пегги разонравилось. Она вновь начала обдумывать рассказы, которые можно было бы написать, а близким друзьям говорила, что «в голове у меня сотни сюжетов, многие из которых были придуманы еще в детстве».
В глазах друзей и родных Пегги была здоровой молодой женщиной. Крепкая и худощавая, все еще напоминающая фигурой мальчика, она имела на удивление сильные руки и с легкостью могла поднимать тяжелые вещи. Она могла немало выпить и делала это достаточно регулярно, часто курила и никогда не использовала свою принадлежность к слабому полу в качестве предлога для отказа от выполнения какой-либо мужской работы.
Друзья соглашались, что Пегги имеет склонность попадать во всякие аварии и несчастные случаи, но, несмотря на это, все годы работы в «Джорнэл» она была здоровой и цветущей. Когда же она ушла из газеты и стала просто миссис Джон Марш, она, казалось, постоянно выздоравливала — то от болезни, то от какого-нибудь ранения. Она перенесла серию болезненных неудач, но поскольку все ее внимание занимало шаткое здоровье Джона, ее все больше и больше стали преследовать собственные болезни, даже такие, как ипохондрия.
Лула Толберг по-прежнему приходила убирать квартиру, и потому обязанности Пегги по ведению домашнего хозяйства свелись к минимуму. Большинство ее друзей работали и потому не могли позволить себе предаваться обычным женским занятиям — послеобеденному бриджу или другой модной забаве — игре в «мах-джонг».
Приближалась осень, беспокойство и неудовлетворенность Пегги росли. Джон чувствовал явную ноту раздражения в их отношениях. В письмах к близким ему людям он писал, что уговаривал Пегги заняться романом, но что она «довольно упряма». Несколько лет спустя она утверждала, что «ненавидела писать почти так же сильно, как Вагнера и ритмичные танцы», и что только по настоянию Джона она садилась за пишущую машинку.
Это произошло в один из осенних дней 1926 года, когда из-за преследовавшего ее чувства беспокойства она была раздраженной и злой, и Джон, не выдержав, прямо обвинил ее в том, что она «расходует свой ум на подножный корм». Как только за ним закрылась дверь, Пегги подтащила старую швейную машинку со стоявшим на ней «ремингтоном» к двум большим окнам в гостиной и, надев на лоб зеленый защитный козырек, которым пользовались многие газетчики, старую рубашку Джона и пару мешковатых мужских брюк, села за рассказ. Первоначально он задумывался как роман под названием «Ропа Кармаджин», а спустя три недели стал повестью: в ней было без малого 15 тысяч слов.
