А Альберт? А мы все?..

Уже за час до начала судебного разбирательства мы собрались в здании суда. Наконец вызывают свидетелей. С бьющимся сердцем входим в зал. Альберт, бледный, сидит на скамье подсудимых, прислонясь к спинке, и смотрит в пространство. Глазами хотели бы мы сказать ему: «Мужайся, Альберт, мы не бросим тебя на произвол судьбы!» Но Альберт даже не смотрит в нашу сторону.

Зачитывают наши имена. Затем нам предлагают покинуть зал. Выходя, мы замечаем в первых рядах скамей, отведенных для публики, Тьядена и Валентина. Они подмигивают нам.

Поодиночке впускают свидетелей. Вилли задерживается особенно долго. Затем очередь доходит до меня. Быстрый взгляд на Валентина: он едва заметно покачивает головой. Альберт, значит, все еще отказывается давать показания. Так я и думал. Он сидит с отсутствующим видом. Рядом защитник. Вилли красен как кумач. Бдительно, точно гончая, следит он за каждым движением прокурора. Между ними, очевидно, уже произошла стычка.

Меня приводят к присяге. Затем председатель начинает допрос. Он спрашивает, не говорил ли нам Альберт раньше, что он не прочь всадить в Бартшера пулю? Я отвечаю: нет. Председатель заявляет, что многим свидетелям бросились в глаза удивительное спокойствие и рассудительность Альберта.

– Он всегда такой, – говорю я.

– Рассудительный? – отрывисто вставляет прокурор.

– Спокойный, – отвечаю я.

Председатель наклоняется вперед:

– Даже при подобных обстоятельствах?

– Конечно, – говорю я. – Он и не при таких обстоятельствах сохранял спокойствие.

– При каких же именно? – спрашивает прокурор, быстро поднимая палец.

– Под ураганным огнем.

Палец прячется. Вилли удовлетворенно хмыкает. Прокурор бросает на него свирепый взгляд.

– Он, стало быть, был спокоен? – переспрашивает председатель.

– Так же спокоен, как сейчас, – со злостью говорю я. – Разве вы не видите, что при всем его внешнем спокойствии в нем все кипит и бурлит. Ведь он был солдатом! Он научился в критические моменты не метаться и не воздевать в отчаянии руки к небу. Кстати сказать, вряд ли они тогда уцелели бы у него.

Защитник что-то записывает. Председатель с минуту смотрит на меня.

– Но почему надо было так вот сразу и стрелять? – спрашивает он. – Не вижу ничего страшного в том, что девушка разок пошла в кафе с другим знакомым.

– А для него это было страшнее пули в живот, – говорю я.

– Почему?

– Потому что у него ничего не было на свете, кроме этой девушки.

– Но ведь у него есть мать, – вмешивается прокурор.

– На матери он жениться не может, – возражаю я.

– А почему непременно жениться? – говорит председатель. – Разве для женитьбы он не слишком молод?

– Его не сочли слишком молодым, когда посылали на фронт, – парирую я. – А жениться он хотел потому, что после войны он не мог найти себя, потому что он боялся самого себя и своих воспоминаний, потому что он искал какой-нибудь опоры. Этой опорой и была для него девушка.

Председатель обращается к Альберту:

– Подсудимый, не желаете ли вы наконец высказаться? Верно ли то, что говорит свидетель?

Альберт колеблется. Вилли и я пожираем его глазами.

– Да, – нехотя говорит он.

– Не скажете ли вы нам также, зачем вы носили при себе револьвер?

Альберт молчит.

– Револьвер всегда при нем, – говорю я.

– Всегда? – переспрашивает председатель.

– Ну да, – говорю я, – так же как носовой платок и часы.

Председатель смотрит на меня с удивлением:

– Револьвер и носовой платок как будто не одно и то же?

– Верно, – говорю я. – Без носового платка он легко мог обойтись. Кстати, платка часто у него и вовсе не было.

– А револьвер…

– Спас ему разок-другой жизнь, – перебиваю я. – Вот уже три года, как он с ним не расстается. Это уже фронтовая привычка.

– Но теперь-то револьвер ему не нужен. Ведь сейчас-то мир.

Я пожимаю плечами:

– До нашего сознания это как-то еще не дошло.

Председатель опять обращается к Альберту:

– Подсудимый, не желаете ли вы наконец облегчить свою совесть? Вы не раскаиваетесь в своем поступке?

– Нет, – глухо отвечает Альберт.

Наступает тишина. Присяжные настораживаются. Прокурор всем корпусом подается вперед. У Вилли такой вид, точно он сейчас бросится на Альберта. Я тоже с отчаянием смотрю на него.

– Но ведь вы убили человека! – отчеканивая каждое слово, говорит председатель.

– Я убивал немало людей, – равнодушно говорит Альберт.

Прокурор вскакивает. Присяжный, сидящий возле двери, перестает грызть ногти.

– Повторите – что вы делали? – прерывающимся голосом спрашивает председатель.

– На войне убивал, – быстро вмешиваюсь я.

– Ну, это совсем другое дело… – разочарованно тянет прокурор.

Альберт поднимает голову:

– Почему же?

Прокурор встает:

– Вы еще осмеливаетесь сравнивать ваше преступление с делом защиты отечества?

– Нет, – возражает Альберт. – Люди, которых я там убивал, не причинили мне никакого зла…

– Возмутительно! – восклицает прокурор и обращается к председателю: – Я вынужден просить…

Но председатель сдержаннее его.

– К чему бы мы пришли, если бы все солдаты рассуждали подобно вам? – говорит он.

– Верно, – вмешиваюсь я, – но за это мы не несем ответственности. Если бы его, – указываю я на Альберта, – не научили стрелять в людей, он бы и сейчас этого не сделал.

Прокурор красен как индюк:

– Но это недопустимо, чтобы свидетели, когда их не спрашивают, сами…

Председатель успокаивает его:

– Я полагаю, что в данном случае мы можем отступить от правила.

Меня на время отпускают и на допрос вызывают девушку. Альберт вздрагивает и стискивает зубы. На девушке черное шелковое платье, прическа

– только что от парикмахера. Она выступает крайне самоуверенно. Заметно, что она чувствует себя центральной фигурой.

Судья спрашивает ее об отношениях с Альбертом и Бартшером. Альберта она рисует как человека неуживчивого, а Бартшер, наоборот, был очень милым. Он-а, мол, никогда и не помышляла о браке с Альбертом, с Бартшером же была, можно сказать, помолвлена.