— Привет, пап!

— Нормально доехал?

— Нет, мы сбили лося.

— Ого, ничего себе!

— Шучу.

— А-а-а. Понятно. Помню, я как-то раз...

Пока они шли, папа начал рассказывать, как он однажды ехал на грузовике и сбил лося. Оскар слышал эту историю не раз, поэтому только поглядывал по сторонам, время от времени что-то напевая себе под нос.

Универмаг в Седерсвике выглядел столь же уныло, как и раньше. Прошлогодние ценники и рекламные флажки, оставленные висеть в ожидании следующего лета, лишь усиливали сходство с гигантским киоском мороженого. Огромный навес за магазином, где обычно торговали садовым инвентарем, землей, дачной мебелью и тому подобным, был свернут до нового сезона

Летом число жителей поселка учетверялось. Весь пригород Норртельевикена и Логарё представлял собой сплошное нагромождение летних домиков и коттеджей, и, хотя почтовые ящики здесь висели в два ряда по тридцать штук в каждом, в это время года почтальону редко приходилось сюда заглядывать. Нет людей — нет и писем.

К тому времени, как они дошли до мопеда, папа как раз заканчивал историю про лося:

— Так что пришлось его оглушить ломиком, которым я вскрываю ящики, и все такое. Прямо между глаз. Он только вот так дернулся и... М-да. Короче, неприятная вышла история.

— Понятно дело.

Оскар запрыгнул на багажник и подтянул ноги. Папа покопался в кармане жилета и вытащил вязаную шапку:

— Держи. Натяни на уши.

— Не надо, у меня есть.

Оскар вытащил шапку, надел. Папа запихнул свою обратно в карман.

— А ты? Уши замерзнут.

Папа рассмеялся:

— Ничего, я привык.

Оскар и сам это знал, просто подтрунивал. Он не помнил, чтобы хоть раз видел папу в «петушке». В сильные морозы отец еще мог надеть ушанку из медвежьей шкуры, доставшуюся ему по наследству, но ни о чем другом и речи быть не могло.

Папа завел мопед, взревевший, как бензопила. Отец прокричал что-то о «холостых оборотах» и включил первую передачу. Мопед рванулся так, что Оскар чуть не слетел с багажника, папа крикнул: «Есть контакт!» — и они поехали.

Вторая передача. Третья. Мопед мчался по поселку. Оскар сидел враскоряку на дребезжащем багажнике. Он воображал себя властителем всей земли и мог бы так ехать до бесконечности.

Врач все ему разъяснил. Кислотные пары повредили связки, и, скорее всего, он больше никогда не сможет нормально говорить. При помощи еще одной операции можно вернуть рудиментарную способность воспроизводить гласные, но, так как язык и губы сильно повреждены, восстановление аппарата для произнесения согласных потребует нескольких операций.

Как бывший учитель шведского, Хокан не мог не восхищаться самой идеей хирургической реконструкции человеческой речи.

Он немало знал о фонемах и частицах языка, общих для разных культур. Но он никогда не думал о самом инструменте — нёбе, губах, языке, связках — в подобном контексте. Ему никогда не приходило в голову, что из бесформенного материала можно вытесать скальпелем человеческую речь, как скульптуры Родена из мраморной глыбы.

Но это не имело никакого значения. Он все равно не собирался говорить. К тому же он подозревал, что врач рассказал ему об этом не без задней мысли. Хокана считали здесь «склонным к суициду», и было важно внушить ему линейное восприятие времени. Приучить к мысли о собственной жизни как стремлении к цели, вселить мечту о будущих победах.

Но им его не провести.

Ради Эли он еще готов был жить. И только. А пока у него не было ни малейшего повода полагать, что она в нем нуждается.

Хотя как бы она сюда проникла?

Судя по кронам деревьев за окном, палата находилась на одном из верхних этажей. К тому же его хорошо охраняли. Помимо врачей и медсестер, поблизости всегда маячил как минимум один полицейский. Эли при всем желании не смогла бы к нему попасть, а он не мог отсюда выбраться. Ему вдруг нестерпимо захотелось бежать, в последний раз увидеться с Эли... Но как?

После операции на горле он снова мог дышать, его больше не подключали к респиратору. Правда, принимать пищу обычным способом он не мог (врачи, конечно же, заверили его, что и эта проблема в скором времени будет решена). Краем глаза он видел покачивающуюся трубку капельницы. Если ее выдернуть, наверняка один из приборов тут же заверещит, к тому же он почти ничего не видел. Побег был немыслим.

Пластический хирург восстановил ему веко, пересадив кожу со спины, так что теперь он мог закрыть глаза.

Он зажмурился.

Дверь в палату открылась. Начинается. Он узнал голос — тот же человек, что и в прошлый раз.

— Ну что? — произнес полицейский. — Говорят, что какое-то время еще придется помолчать? Жаль, жаль. Но меня не покидает ощущение, что мы все равно могли бы пообщаться, стоит вам только захотеть.

Хокан попытался вспомнить, что писал Платон в «Государстве» об убийцах и насильниках, как с ними следует поступать.

— Я смотрю, вы теперь и глаза закрывать можете? Здорово! Знаете что, а давайте-ка мы поговорим поконкретнее? Я тут подумал: вдруг вы считаете, что мы не сможем установить вашу личность? Так вот, если это так, то вы ошибаетесь. Помните ваши часики? Старинная оказалась вещица, с инициалами часовщика, серийным номером, все дела. Остальное займет пару дней. Ну, может, неделю. И это не единственная наша зацепка. Короче, мы вычислим вас, не сомневайтесь. Так что, Макс... Не знаю, почему-то мне хочется называть вас Максом, но это временно. Макс? Не хотите нам помочь? А то придется опубликовать вашу фотографию в газете, и... ну, вы понимаете... лишняя головная боль. Будет намного проще, если вы все же решите посотрудничать сейчас... У вас в кармане нашли листок с азбукой Морзе. Вы знаете морзянку? Если хотите, можем перестукиваться.

Хокан открыл один глаз, уставившись на два темных пятна на белом расплывчатом овале лица полицейского. Тот явно расценил это как приглашение к общению и продолжил:

— И потом, тот труп в воде. Это ведь ваших рук дело, не так ли? Патологоанатомы уверяют, что следы зубов на шее принадлежат ребенку. А недавно поступил сигнал, о котором я, к сожалению, пока не могу распространяться, но... мне кажется, вы кого-то покрываете. Ведь правда? Поднимите руку, если это так.

Хокан закрыл глаз. Полицейский вздохнул:

— Ладно. Значит, будем действовать обычными методами. Ничего не хотите мне сказать на прощание?

Полицейский уже было встал со стула, когда Хокан вдруг поднял руку. Полицейский сел. Хокан поднял кисть выше. И помахал.

Пока!

Полицейский что-то сердито пробурчал, встал и вышел.

Раны Виржинии оказались не смертельными. В пятницу вечером ее выписали из больницы с четырнадцатью швами, большим пластырем на шее и другим, поменьше, на щеке. Она отказалась от предложения Лакке остаться у нее, пока ей не станет лучше.

Вечером пятницы она легла спать в уверенности, что в субботу утром встанет и пойдет на работу, — она не могла себе позволить пропустить рабочий день.

Но заснуть оказалось не так-то просто. Мысли ее невольно возвращались к злосчастному нападению, и она никак не могла успокоиться. Виржиния лежала в постели с открытыми глазами, и ей мерещилось, что ее вот-вот накроют черные тени, отделяющиеся от потолка. Шея под пластырем зудела и чесалась. К двум часам ночи она проголодалась, вышла на кухню и открыла холодильник.

Живот сводило от голода, и она окинула взглядом содержимое холодильника, но, как ни странно, не нашла ничего, чего бы ей захотелось съесть. Она по привычке выложила на кухонный стол хлеб, масло, сыр и молоко.

Виржиния сделала бутерброд с сыром и налила стакан молока. Потом села за стол и посмотрела на белую жидкость в стакане и серый кусок хлеба с желтой пленкой сыра. Вид еды вызывал отвращение. Есть это совершенно не хотелось. Она выбросила бутерброд и вылила молоко в раковину. В холодильнике стояло полбутылки белого вина. Она налила себе бокал, поднесла ко рту, но, почувствовав запах, передумала.