Подойдя к нужному подъезду, он посмотрел на ее окна. Темно. Может, она у дочери? Ладно, если ее нет, он оставит конфеты на дверной ручке. В подъезде стояла темнота — хоть глаз выколи. Волосы на загривке встали дыбом.

Девочка!

Он застыл на несколько секунд, затем бросился к светящейся красным кнопке выключателя, нажал ее тыльной стороной руки, сжимавшей коробку конфет. Второй рукой он лихорадочно стискивал камень.

Послышался щелчок реле в подвале, и в доме зажегся свет. Пусто. Подъезд как подъезд. Желтая бетонная лестница в разводах, похожих на следы блевотины. Деревянные двери. Он сделал пару глубоких вдохов и начал подниматься по лестнице.

Только сейчас Лакке почувствовал, как же он устал. Виржиния жила на последнем этаже трехэтажного дома, и он еле волок ноги, будто вместо ног у него были две бесчувственные деревяшки на шарнирах. Он надеялся, что Виржиния дома, что с ней все в порядке и что он сможет опуститься в кожаное кресло и просто отдохнуть там, где ему сейчас хотелось быть больше всего на свете. Он выпустил из рук камень и нажал кнопку звонка. Подождал. Позвонил еще раз.

Он уже начал пристраивать коробку на дверной ручке, как вдруг из квартиры донеслись тихие шаги. Он отошел от двери. Шаги прекратились. Она стояла по ту сторону двери.

— Кто?

Никогда, никогда раньше она не спрашивала, кто там. Он звонил в дверь, топ-топ — слышались ее шаги, и дверь распахивалась. Входи, входи! Он прокашлялся:

— Это я.

Пауза. Он действительно слышит ее дыхание или это только кажется?

— Ты что-то хотел?

— Хотел узнать, как ты.

Снова пауза.

— Я неважно себя чувствую.

— Можно мне войти?

Он ждал, держа коробку конфет прямо перед собой, как дурак. Послышался щелчок, позвякивание ключа во втором замке.

Ручка двери повернулась и дверь открылась.

Он невольно отшатнулся, сделав полшага назад и ударившись спиной о лестничные перила. Виржиния стояла в дверях. Вид у нее был как у мертвеца.

Помимо опухшей щеки, все лицо ее покрывала мелкая сыпь, глаза — как с чудовищного похмелья. Сетка тонких красных линий покрывала белки, а зрачки почти исчезли. Она кивнула:

— Знаю, вид у меня тот еще.

— Да нет. Я просто... Я думал, может... Можно мне войти?

— Нет, у меня нет сил.

— Ты хоть у врача была?

— Нет. Завтра пойду.

— Ага. Вот, я...

Он протянул ей коробку конфет, которую так и держал, выставив перед собой, будто щит. Виржиния приняла подарок:

— Спасибо.

— Послушай, может, я могу чем-нибудь...

— Нет. Все будет хорошо. Мне просто нужно отдохнуть. Я пойду, а то тяжело стоять. Увидимся!

— Да. Я...

Виржиния закрыла дверь.

— ...завтра зайду.

И снова щелчок замка и звон цепочки. Он стоял, опустив руки. Потом подошел ближе и приложил ухо к двери. Звук открывающегося шкафа, медленные шаги по квартире.

Что же делать?

Лакке, конечно, не мог ее заставить, но была бы его воля — он сию же секунду отвез бы ее в больницу. Ну да ладно. Завтра утром он еще раз навестит ее и, если ей не станет лучше, отвезет в больницу, хочет она того или нет.

Лакке спустился по лестнице, осторожно переставляя ноги. Он так устал. Дойдя до пролета второго этажа, он сел на верхнюю ступеньку, погрузив лицо в ладони.

Это я во всем виноват!

Свет погас. Горло свело, и он лихорадочно схватил ртом воздух. Ах да, реле. Он и забыл, что свет выключается автоматически. Он какое-то время посидел в темноте, осторожно вытащил камень из кармана пальто, взвесил его в ладонях, уставившись в пустоту.

«Ну давай! — думал он. — Нападай!»

Виржиния захлопнула дверь перед просящей физиономией Лакке, заперла замок и накинула цепочку. Ей не хотелось, чтобы он ее видел. Ни он, ни кто бы то ни было. Ей стоило нечеловеческих усилий выдавить из себя слова, которые она только что произнесла, создать видимость нормальности.

С тех пор как она вернулась домой, ее состояние стремительно ухудшалось. Лоттен помогла ей добраться до дому, и Виржинии в полуобморочном состоянии пришлось молча перетерпеть боль от солнечного света, бившего в лицо. Уже дома она посмотрела на себя в зеркало и обнаружила сотни крошечных пузырей на лице и тыльной стороне ладоней. Ожоги.

Она поспала пару часов и проснулась, когда уже стемнело. Природа голода изменилась, теперь ее трясло, будто косяк мелких, отчаянно трепыхающихся рыбешек бился в ее венах. Она не могла ни лежать, ни сидеть, ни стоять. Она наматывала круги по квартире, чесалась, принимала холодный душ, пытаясь предпринять все возможное, чтобы заглушить эту зудящую дрожь. Но ничего не помогало.

Описать это чувство было невозможно. Как тогда, в двадцать два года, когда ей сообщили, что отец упал с крыши летнего дома и сломал шею. Тогда она тоже ходила кругами, и не было на земле места, где бы она могла найти покой, забыться, не чувствуя боли.

Вот и сейчас было то же самое, только хуже. Чувство тревоги, беспокойство не отпускало ее ни на минуту. Она металась по квартире, пока совсем не обессилела и не упала на стул, уронив голову на кухонный стол. В отчаянии она приняла две таблетки снотворного, запив его глотком белого вина, отдававшего канализацией.

Обычно от такой дозы она мгновенно отрубалась, но сейчас лишь почувствовала страшную тошноту, и пять минут спустя ее вырвало зеленой жижей с остатками таблеток.

Она мерила комнату шагами, рвала газету на мелкие, мелкие клочки, ползала по полу, скуля от отчаяния. Доползла до кухни, дотянулась до бутылки вина, стоявшей на столе и опрокинула ее, так что та упала на пол и разбилась у нее на глазах.

Виржиния подняла острый осколок.

Не задумываясь вжала острие в ладонь. Боль принесла облегчение, чувство реальности. Рыбешки в ее крови устремились к болевой точке. Выступила кровь. Она поднесла ладонь к губам, лизнула, пососала, и беспокойство улеглось. Она заплакала от облегчения, ткнула осколком в другое место и принялась сосать. Вкус крови смешивался со вкусом слез.

Свернувшись на кухонном полу, прижав ладонь ко рту, она жадно сосала, как новорожденный младенец, впервые отыскавший материнскую грудь, и во второй раз за этот ужасный день она чувствовала облегчение.

Не прошло и получаса после того, как она поднялась с пола, подмела осколки и заклеила ладонь пластырем, как внутри снова зашевелилось беспокойство. Тут-то и заявился Лакке.

Проводив его и закрыв дверь, Виржиния вошла в кухню и положила конфеты в шкаф. Затем она села на стул и задумалась, пытаясь отыскать во всем этот какой-нибудь смысл. Растущее беспокойство мешало думать. Еще немного — и она снова начнет метаться по комнате. Она знала одно — в этот момент с ней никого не должно быть рядом.

Тем более Лакке. Она могла причинить ему боль, с этим своим лихорадочным беспокойством.

Видимо, она подцепила какую-то болезнь. От любой болезни есть лекарства.

Завтра она пойдет к врачу, он обследует ее и скажет: «Все ясно, у вас приступ того-то и того-то. Придется вас полечить тем-то и тем-то пару недель». И все наладится.

Она снова принялась ходить по квартире. Беспокойство становилось невыносимым.

Она колотила себя по рукам и ногам, но рыбешки снова проснулись и ничего не помогало. Она знала, что нужно делать. Она всхлипнула от страха боли. Но боль была мимолетна, а облегчение так велико...

Она вошла в кухню, взяла острый ножик для фруктов, вернулась в гостиную и села на диван, приложив лезвие к сгибу локтя.

Лишь бы пережить эту ночь. Завтра она обратится за помощью. Понятно, что так дальше продолжаться не может. Пить собственную кровь! Это же очевидно. Нужно что-то делать. Но до тех пор...

Слюна наполнила рот от одного предвкушения. Она полоснула ножом по руке. Глубоко.