Возможно, седобородый ветеран и сознался бы, что вечером сделал пару лишних глотков из общей фляги, тем самым бессовестно обворовав боевых товарищей, однако на откровение не осталось времени: стрелки на стенах сделали последний залп и, отложив луки, взялись за мечи, а верхушка бесформенного завала угрожающе зашевелилась.

Посетители жалуют в мужской монастырь не часто, особенно, если духовная обитель находится в богом забытой глуши и не является вынужденным пристанищем немного набедокуривших при дворе аристократов. Скрипучие ворота монастыря Деншон обычно открывались лишь дважды в неделю: по средам, когда монахи везли на базар выращенную их мозолистыми руками каранктузу; и по субботам, чтобы принять привезенные крестьянами дары.

Естественно, что при такой отрешенности от мирского и суетного, привратника ни на въезде, ни поблизости не было, поэтому статному, молодому дворянину на вороном коне, решившему посетить монастырь среди ночи, пришлось не только спешиться, но и долее часа оббивать медную колотушку о дубовые ворота. Мужчина уж было отчаялся и хотел вернуться в деревню, но Небеса решили вознаградить его за прилежные труды. За толстыми створками что-то закашляло, зашаркало и забрюзжало, нарушая тишину ночи то ли молитвой, то ли идущими из глубины еще не проснувшейся души проклятиями.

Заслонка смотрового окошка издала противный звук, но так и осталась на месте, ею уже давно не пользовались, поэтому никогда и не смазывали. Молодой человек чертыхнулся и приготовился к долгим, мучительным расспросам: «Кто?», «Откуда?» и «Зачем пожаловал?» Без исполнения этого изматывающего ритуала сонный монах уж точно не открыл бы ворота, если бы вообще открыл, а не заставил бы путника ждать до утра. Однако дворянин ошибся, не успел он вернуться к коню, чтобы укутаться в теплый плащ, как по ту сторону дубовой преграды послышался радующий сердце лязг. Механизм старого замка пришел в движение, и вскоре одна из двух створок немного приоткрылась.

– Тайно не женим! Ступай с миром, сын мой! – довольно внятно, хоть и причмокивая губами, изрекла высунувшаяся наружу голова дряхлого старца.

– Постой! – громко выкрикнул юноша, испугавшись, что старый монах закроет ворота, и никакие выкрики, никакие посулы и заверения уже не заставят его повторно возиться с механизмом замка. – Я не за этим приехал!

Несмотря на то, что движения поспешно бросившегося к воротам юноши были неосмотрительно резкими, монах не испугался, и его седая, плешивая голова по-прежнему забавно торчала между массивными створками ворот.

– Не смеши, юноша! А зачем же еще благородный и пылкий рыцарь, как ты, мог потревожить сон мирных монахов?! – По испещренному глубокими морщинами лицу пробежала ухмылка.

– У меня письмо для твоего настоятеля, – быстро произнес дворянин и, расстегнув верхний крючок камзола, продемонстрировал собеседнику уголок аккуратно сложенного и скрепленного печатью письма.

– От кого? – удивленно вскинул брови старик, а затем мерзко захихикал.

– Не твое дело, старый хр…! – вскипел от гнева юноша, но, спохватившись, что все же имеет дело со священнослужителем, вовремя остановился. – Проводи к настоятелю… срочно… дело казенное… велено передать лично в руки!

– Велено, так чего ж ждешь, исполняй! – прошамкал старик и, резко выкинув вперед тонкую, трясущуюся ручонку с обвисшей, полупрозрачной кожей, почти ухватился за конверт.

Рыцарь инстинктивно попятился и прикрыл рукой важное послание. Дерзкая, самоуверенная выходка так разозлила молодого гонца, что он, несмотря на духовный сан, захотел все же ударить мерзкого старика, однако его взгляд вовремя остановился на запястье монаха. Золотой браслет настоятеля едва держался на тонкой руке, казалось, полностью лишенной мышц и состоящей лишь из пожелтевшей от времени кожи да хрупкой кости.

– Извините, Ваша Святость… – пролепетал не столько испуганный, сколько обескураженный юноша, доставая квадратный конверт из-за пазухи и беспрекословно передавая его старику, – … я и подумать, не мог…

– Что? Что я такой дряхлый да старый? – продолжил с ехидным смешком морщинистый собеседник.

– Да нет… что вы сами ворота откроете, – неубедительно солгал еще не научившийся достойно врать королевский гонец по секретным оказиям и, отвесив поклон настоятелю, вскочил в седло.

– Постой, а ответ?! – удивленно прошамкал старший в мужской обители.

– Ответа не требуется, это приказ, надлежащий к немедленному исполнению! – прокричал на скаку рыцарь и уже через миг скрылся во тьме ночи.

Последние мгновения перед боем всегда тягостны для солдат. В разрывающиеся от пульсирующей в висках крови головы приходят самые страшные мысли. Они парализуют, они заставляют тело неметь, а руки предательски дрожать. Даже опытный воин может легко превратиться в трусливого мышонка, если его вовремя не отвлечь, не заставить бьющееся в судорогах страха сознание работать в совершенно ином русле. Умный командир в такие минуты выкрикивает пламенные речи, пытаясь разжечь воинственный дух и ненависть к врагу; мудрый предводитель воинства действует совсем по-иному, он пошлит, вселяя в души презрение ко всему, в том числе и к собственной жизни. Преподобный отец Патриун не допускал и в мыслях, что его мужественная паства нагрешила ночью возле костров, слишком плотно прижимаясь друг к дружке; но он упорно продолжал играть роль блюстителя нравственности до тех пор, пока над вершиной завала не показалась непропорционально огромная голова первого дикаря.

– Къэргаха-а-а-а! – грозно прокричал воин лесов в медвежьем шлеме, размахивая трофейным филанийским топором и, видимо, призывая своих соплеменников карабкаться по скользким бревнам да доскам быстрее.

– Заткнись, детище преисподней, – даже не удостоив шустрого воина лесов взглядом, произнес отец Патриун и метнул утреннюю звезду.

Разрывая воздух пронзительным свистом, грозное оружие священника устремилось в недолгий полет. По строю филанийцев прокатился злорадный смешок: не каждый день удается увидеть, как тяжелые, покрытые мелкими шипами шары дробят голову врага, а цепь, которой они соединены, обвивается вокруг шеи и отрывает все еще орущее, кровавое месиво от тела.

Первая потеря не устрашила дикарей, но и не привела их в ярость. Смерть в понимании детей леса не конец жизненного пути, а лишь начало нового этапа обучения воина, та грань, которую каждый когда-нибудь, да должен перейти.

Долю секунды обезглавленное тело урваса шаталось, держась рукой за торчащее к небу торцом бревно, затем повалилось на лезущих вверх товарищей. Это замедлило подъем дикарей, но ненадолго, уже через миг на вершине показалась добрая дюжина одетых в шкуры и дубленую кожу фигур.

Обычно бой разгорался наверху баррикады: солдаты отчаянно держали опасный рубеж, ценою собственных жизней не позволяя противнику проникнуть внутрь лагеря. Однако на этот раз строй не шелохнулся, ни один из солдат не сделал ни шагу вперед. На окаменевших лицах миссионеров не дрогнула ни одна мышца даже после того, как первые урвасы стали спрыгивать вниз, а их место тут же занимали все новые и новые воины.

– Къэргаха-а-а-а!!!! – в унисон проревел немногочисленный авангард лесных воителей и, потрясая над головами оружием, устремился на застывшего в строю врага.

– Къэргаха-а-а-а!!!! – тут же подхватили боевой клич племени полсотни воинов, вскарабкавшихся на вершину баррикады.

«Къэргаха-а-а-а!!!!» – уже хотели воскликнуть оставшиеся по ту сторону, но дружный крик мужских голосов вдруг был неожиданно прерван чудовищным треском ломающейся древесины.

Время остановило свой бег всего на долю секунды, всего на один краткий миг, за который в глазах обреченных появились непонимание и животный страх, а в глазах «каменных изваяний» филанийцев загорелись искорки надежды. Под грузом все еще размахивающей оружием живой массы подпиленные намедни бревна стали ломаться. Завал начал складываться, проседать, уходить в землю, а острые обломки древесины, наоборот, устремились кверху, пронзая насквозь все, что попадалось на пути, и отрывая конечности у мечущихся, хватающихся друг за друга в тщетных попытках удержать равновесие тел.