– Он очень милый.

– И очень мокрый, – озабоченно отозвался Ингольд и пошел обратно к дому.

Смену пеленок завершил Руди, как единственный имеющий опыт в таком деле. Джил готовила на керосиновой плите ленч из тушенки и кофе, а Ингольд изучал выключатели, пытаясь понять, как действует электричество. Руди заметил, что Джил привезла среди прочего канистру с керосином, хотя когда он вошел сюда в первый раз, маленькую плитку он заметил не сразу.

«Откуда Ингольд знал?»

Джил подошла к нему и поставила рядом чашку дымящейся черной жидкости. Она, улыбаясь, наблюдала, как Руди играет с Тиром, а потом сказала:

– Знаете, вы первый в моей жизни мужчина, вызвавшийся добровольно менять пеленки.

– Черт возьми, – ухмыльнулся Руди, – с шестью младшими братьями и сестрами поневоле привыкнешь.

– Я думаю, – она присела на один из стульев. – У меня только одна сестра, и она всего на два года младше меня, поэтому мне не приходилось этим заниматься.

Руди взглянул на нее.

– Она вас любит?

Она печально покачала головой.

– Нет. Она очень красивая. Ей всего двадцать два, а она уже второй раз разводится.

– Да, моя вторая младшая сестра такая же, – задумчиво сказал Руди, нашаривая в кармане ключи от мотоцикла, которые Тир взял, тут же позвенел ими в крохотных ручках и предпринял попытку съесть. – Ей семнадцать, и она уже попробовала в жизни больше, чем я, – он заметил вскинутую бровь Джил и косой взгляд, направленный на рисунки на спине его куртки – черепа, розы, черное пламя и тому подобное. – А-а, это, – сказал он, немного смущенный. – У Пикассо был Голубой период. У меня был свой Стиляжный период.

– Боже, – брезгливо сказала Джил, не поверив ему.

Руди пожал плечами:

– Вы, наверное, думаете, что я участвую в налетах?

И хотя именно это она и подумала, но сказала:

– Нет... – она запнулась в замешательстве. – Вы сами нарисовали это?

– Конечно, – сказал Руди, потягиваясь, чтобы расправить смятую одежду с ее тщательно выписанной символикой и многочисленными масляными пятнами. – Сейчас бы у меня получилось лучше: я бы по-другому сделал надпись и убрал бы огонь – из-за огня все как-то по-дурацки выглядит. Вот так, если бы я сделал это целиком. Оно немного клейкое, – добавил он, – но это хорошая реклама.

– Вы имеете в виду, что живете на это?

– О да. Сейчас, во всяком случае. Я работаю в магазине красок и кузовов Дикого Дэвида, и рисовать, знаете, это намного легче, чем делать кузова.

Джил посмотрела на куртку внимательнее, поставив подбородок на скрещенные на спинке стула руки: дизайн, пусть и с долей шизофрении, был хорошо выполнен и свидетельствовал о несомненном мастерстве и чувстве стиля.

– Так вы сами не рокер?

– Я езжу на мотоцикле, – сказал Руди. – Я люблю мотоциклы, работаю с ними. Хотя я и не в банде. Это слишком опасно. – Он пожал плечами. – Эти парни действительно работают на износ. Я так не могу, да и не хочу.

Вернулся Ингольд, все это время изучавший направление электрического кабеля к его источнику и землю вокруг домика, как будто выискивая что-то в пыльном безмолвии рощи. Джил подала на стол тушенку и хлеб. Во время еды Руди слушал разговор девушки с колдуном и снова удивлялся, насколько эта хилая, похожая на чучело женщина верила старику, и сколько в ее словах было юмора по отношению к старому, любимому и окончательно спятившему другу.

Это было непередаваемо. То, что она без ума от него, было очевидно; ее внешняя холодность улетучилась, и лицо приятно оживилось. И все же Ингольд был тут главным, она во всем следовала за ним, и были моменты, когда Руди готов был поверить в сумасшествие Джил.

– Я так и не поняла насчет тех воспоминаний, – говорила Джил, остужая горячий кофе. – Вы с Элдором упоминали об этом, но я ничего не поняла.

– Никто этого по-настоящему не понимает, – сказал Ингольд. – Это редкое явление, более редкое, чем способность к колдовству. Насколько я знаю, во всей истории Королевства оно появлялось только в трех благородных родах и двух – из простонародья. Мы не знаем, что это или почему это действует, почему человек внезапно пересказывает события, случившиеся с его дедом, который никогда в жизни не проявлял таких свойств, почему это передается только по мужской линии, почему перескакивает через поколение, два или пять, почему некоторые сыновья помнят одни события и упускают другие, те, что их братья передают с потрясающей ясностью.

– Это может быть что-то вроде двойного рецессивного гена, – глубокомысленно начала Джил.

– Чего?

– Генетической черты... – она запнулась. – Черт возьми, у вас ведь не понимают генетики, да?

– Как в выведении пород лошадей? – с улыбкой спросил Ингольд.

Она кивнула:

– Вроде того. Это то, как вы воспроизводите какую-нибудь особенность, как получаете атавизмы, другие врожденные черты. Когда-нибудь я это объясню.

– Вы имеете в виду, – сказал Руди, – что этот курносый может помнить, что случилось с его папашей и дедом? – он покачал ребенка на колене.

– Конечно, – ответил Ингольд, – хотя мы не уверены наверняка, что именно он будет помнить. Его отец помнит... вернее, помнил, – угрюмый голос колдуна чуть заметно дрогнул, когда он сказал это в прошедшем времени, – вещи, которые произошли в эпоху их самого дальнего предка – Дейра из Ренвета, в ту самую эпоху, когда и появились Дарки.

– Кто? – спросил Руди.

– Дарки, – этот пристальный взгляд из-под тяжелых век вызвал у Руди неприятное чувство. – Враги, от которых мы скрываемся, – он перевел взгляд обратно на Джил; свет из западного окна косо падал и окрашивал желтым резкие черты ее лица. – К несчастью, боюсь, Дарки знают это. Они знают многое – их сила отличается от моей, у нее другая природа и другой источник. Я уверен, что их нападения были направлены на Дворец в Гее, потому что они знали, что Элдор и Тир опасны для них, что память короля и принца содержала ключ к их полному поражению. Они уничтожили Элдора. Теперь остался только Тир.

Джил подняла голову и скользнула взглядом по краснощекому малышу, который самозабвенно изучал связку ключей от мотоцикла, потом по колдуну, чей профиль вырисовывался на фоне треснутого грязного оконного стекла, за которым виднелись холмы – заброшенные, безлюдные, мертвое золото в вечернем свете. Ее голос был спокойным:

– Они могут преследовать вас здесь?

Ингольд быстро взглянул на нее, его лазурно-голубые глаза встретились с ее глазами, потом он отвел взгляд.

– О, я не думаю, – сказал он мягко. – Они не имеют представления о существовании Пустоты, не говоря уже о том, чтобы пересечь ее.

– Откуда вы знаете, – настаивала она. – Вы сами говорили, что не понимаете их сущности и их познаний. В этом мире у вас нет никакой силы. Если они пересекут Пустоту, сохранится ли у них сила?

Он покачал головой.

– Сомневаюсь, что они смогут существовать в этом мире, – сказал он ей. – Законы материи тут совсем другие. Что, как мне думается, и сделало возможной магию, так это смещение действий физических законов...

Когда разговор повернул к обсуждению теоретической магии и ее связи с военным искусством, Руди слушал, озадаченный; если у Ингольда был свой логический конец в этом сценарии, то у Джил, ясно как день, был свой.

Через некоторое время Ингольд стал кормить Тира, а Джил вышла на веранду.

Она сидела на краю высокой платформы, обхватив руками низ стойки старой шаткой балюстрады, и болтала ногами, рассматривая холмы, переходящие от рыжевато-золотых к кристальным, подобным ледяным скалам. Вечерний ветер мягко шевелил золотистую траву на пустырях вокруг. Каждая скала и засохшее дерево были по-своему неповторимо-прекрасно окрашены закатом. Теплый свет даже придал что-то неземное и нереальное осевшим облакам, голубой «Импале»* [2] и кроваво-красному «Фольксвагену», полускрытому зарослями буйной травы.

Она услышала, как сзади хлопнула дверь, и почувствовала тяжелый запах прокопченного сала и шерсти, когда рядом сел Ингольд, снова одевший свою темную мантию поверх светлой домотканой рубахи. Несколько минут они молча смотрели на закат в теплом дружеском молчании. Джил улыбнулась.