В Исседоне и небо казалось другим. Фарсида и Ареоград — экваториальные города. Восходы и заходы солнца продолжаются здесь считанные минуты и в пыльном городском воздухе не производят впечатления. В Исседоне я впервые увидел настоящие восходы. Это изумительное зрелище. Черное предрассветное небо за какие-то секунды все — от востока до запада — становится ярко-зеленым — это начинает светиться ионосфера. Потом по небу пробегают волны, сначала зеленые с розоватым отливом, за ними — бледные, голубоватые. В полном безмолвии они сшибаются друг с другом и падают, кажется, на самое солнце, которое медленно выплывает из-за горизонта. Звезды тоже мечутся из стороны в сторону, а если в это время над Исседоном проходит планетолет, его быстрое движение кажется зигзагообразным. После восхода небо бледнеет, успокаивается. Вечером все повторяется в обратном порядке, разве только волны катятся по небу медленнее и расплываются на полпути к горизонту.

Привыкнуть к новому образу жизни было нелегко. Воду и полуфабрикаты я получал из Фарсиды и два раза в неделю должен был дежурить по утрам перед своим домиком и ждать, пока рейсовый стратоплан Фарсида-Ситон сбросит контейнер. Впоследствии через Исседон прошла нитка водопровода, и проблема воды была решена окончательно.

На новом месте успели смонтировать Малый вычислитель, и я мог подключаться к нему в любое время. Лишь изредка, когда мне нужна была новая информация, я покидал Исседон и несколько дней проводил в Фарсиде.

Было это семнадцать лет назад.

Я поставил перед собой конкретную задачу — рассчитать увеличение скорости света до трехсот шести тысяч километров в секунду. Всего на два с небольшим процента.

Я очень хорошо, с мельчайшими подробностями, помню, что происходило со мной до переселения в Исседон. Последние же семнадцать лет слились для меня в однообразную серую ленту.

Сначала шла полоса неприятностей. То я задавал вычислителю неправильные условия, как это случилось в марте второго года, то никак не мог продвинуться дальше третьего приближения. Когда работа вошла в колею, время стало измеряться для меня не годами, а порядком приближения к решению Проблемы. Я так и отсчитывал время — год восьмого или год десятого приближения.

Изредка у меня получались результаты, которые не имели прямого отношения к Проблеме. Побочные эффекты, неинтересные мне, но имевшие некоторое значение для других областей физики. Я наскоро снабжал выводы комментариями, отсылал в «Физическое обозрение». Почти всегда статьи печатали, я получал оттиски и тут же забывал о них. Несколько раз я посылал в «Обозрение» и краткие сообщения о Проблеме. Заметки возвращались обратно с вежливыми извинениями и приписками вида: «неясность предпосылок», «незавершенность статьи не позволяет»…

Шел год шестого приближения, когда я узнал о строительстве «Демокрита» — колоссальной вычислительной машины на околосолнечной орбите. Формально я все еще оставался сотрудником Института физики пространства и потому легко смог добиться разрешения использовать «Демокрит» для своих вычислений. Два раза в неделю я посылал программу в Центр и сутки спустя получал готовое решение. У меня стало несколько больше свободного времени. Впрочем, что я говорю… До этого я не позволял себе даже минуты отдыха. Теперь я мог около часа ежедневно посвящать обдумыванию практического осуществления Проблемы.

Законы природы формируются в микромире — значит, нужно штурмовать микромир, не думая пока о далеких звездах.

Конечно, можно сказать, что в нашем мире и в микрокосмосе действуют РАЗНЫЕ законы. Закон тяготения — основа существования звезд и планет — почти не влияет на судьбы элементарных частиц. С другой стороны, считается, что поля ядерных сил никак не проявляют себя в большом космосе. Это заблуждение. ВСЕ законы формируются на элементарном уровне. Законы движения сверхскоплений галактик тоже имеют теснейшую связь с законами микромира.

К стыду своему должен признаться, что даже с устройством мезотрона я был знаком лишь в общих чертах. Я мог высказать идею об изменении законов природы. Мог — в принципе! — рассчитать несколько новых законов. Мог — и тоже в принципе! — указать, каких именно глубин материи нужно достичь, на что и как воздействовать, чтобы получить желаемый результат.

Но я не мог дать людям нужную технику! Принявшись за вычисления, я как-то не думал о том, сколько потребуется времени на техническое исполнение проекта. Теперь, когда стало ясно, что мне, возможно, удастся довести расчет до конца, я вдруг заторопился. Мне захотелось самому увидеть луч света, который помчится вдоль своей мировой линии со скоростью, большей чем триста тысяч километров в секунду.

Шел год восьмого приближения. Я привык к тому, что люди появляются в Исседоне два раза в год (ремонтная бригада из института), и почувствовал себя очень неловко, когда ко мне приехал Юмадзава, руководитель центра ядерных исследований. Он заговорил об «эффекте Кедрина», и я сначала не понял, что он имел в виду. Оказывается, речь шла об одной из моих заметок, опубликованной несколько месяцев назад в «Физическом обозрении». Я с трудом вспомнил: фотонные переходы внутри возбужденных ядер щелочных металлов.

— Это и есть «эффект Кедрина», — сказал Юмадзава, — лионские физики сделали прибор, получили интересные результаты. Тогда эффектом занялись в Барселоне, Риме, Ленинграде. Здесь, на Марсе, — в Фимиамате. Академия организует теоретический сектор в нашем Центре в Ареограде и предлагает вам возглавить работы. Теория эффекта нужна сегодня, сейчас…

Вероятно, это действительно было важно. Предложение Юмадзавы выглядело очень заманчиво. Я понимал, что обязан согласиться. В конце концов я устал от одиночества. То, что я делаю, не под силу одному, а предложение Юмадзавы — это работа, настоящая жизнь с людьми и для людей. Нужно соглашаться.

Я отказался.

Юмадзава уехал, а я вернулся к работе, к поправкам девятого порядка. Это было уже довольно высокое приближение. Далеко не то, что нужно, но после разговора с Юмадзавой у меня прибавилось смелости.

Я решил, что пора действовать. Покинуть на долгое время Исседон было нельзя, и с Центром планирования я связался по телевидению. Мне пришлось пережить сильнейшее разочарование. Я говорил о необходимости начать строительство мезотрона с минимальной энергией в квинтиллион мезовольт. Меня спросили, представляю ли я, во сколько может обойтись строительство. Я назвал очень большое число, зная, что земная экономика может позволить себе и не такие затраты.

Мне сказали, что сейчас ведется строительство первого межзвездного корабля на кварковых двигателях. В ближайшие годы не приходится даже думать о чем-нибудь другом. Впоследствии мое предложение может быть выдвинуто для всеобщего обсуждения.

Известие о строительстве межзвездного корабля было для меня громом среди ясного неба. Хотелось крикнуть: зачем? Зачем, если этот путь ведет в тупик и нужно подходить с другого конца! Но расчет не был завершен, и кричать было рано.

Кварковый звездолет построили спустя три года. Ему дали гордое имя — «Победитель». В экспедицию к Альфе Центавра уходили двадцать человек. «Победитель» при помощи стартовых ракет был отбуксирован к орбите Нептуна, и здесь состоялась церемония прощания. Я наблюдал старт по телевидению. Видел, как бросились врассыпную ракеты эскорта. Слышал, как метроном отбивал последние предстартовые секунды. Дали старт, звездолет выполз из поля зрения телекамер, и передача закончилась.

Почти месяц, пока была возможна связь с «Победителем», все станции Системы передавали информацию о ходе полета. Потом связь прервалась, и звездолет канул в пространство на много лет.

Старт «Победителя» произвел на меня удручающее впечатление. Я увидел, воочию увидел, насколько люди убеждены, что покорение космоса зависит от ракет.

К великому своему ужасу я понял, что остается только одно: САМОМУ довести расчет до конца и САМОМУ поставить первый эксперимент.

Вы понимаете, что это значит — поставить опыт самому?