Так, сейчас будут пятый вопрос рассматривать, а мой последний, седьмой. Вновь непроизвольно зевнул, всё труднее становилось поднимать наливавшиеся свинцом веки. Так и не заметил, как опять задремал. Меня медленно обволакивала темнота, нежно убаюкивавшая, как мать своё дитя. Мне кажется, я даже причмокивал во сне.

— Коренев!

Я открыл глаза, спросонья сразу не сообразив, где нахожусь. Меня тряс за плечо какой-то серьёзный парень в сером костюме, на котором я разглядел маленькое тёмное пятнышко. Чем-то капнул, похоже, возможно, ел не слишком аккуратно, на автомате лениво подумал я.

— Коренев, вы что спите? Вас вызывают.

Да? Только тут вспомнил, что я здесь делаю. Вот же блин, как хорошо спалось.

Ловя на себе малость охреневшие от моей наглости взгляды присутствующих, я встал и направился к сцене. Заметил, как Декабрина Петровна что-то шепчет Артамонову на ухо, а тот при этом следит за моими перемещениями по залу. Покивал чему-то, и директриса наконец отлипла от его уха и тоже уставилась на меня. В её взгляде я читал неприкрытое злорадство. Вот же змеюка… Да и плевать я на всех вас хотел!

— Ну наконец-то наша спящая красавица изволила проснуться, — язвительно заметил Артамонов. — Давайте, товарищи, наконец разберём дело Коренева Арсения Ильича. Тут у меня есть выписка из личного дела. Трудится Арсений Ильич в областной больнице имени Бурденко врачом-кардиологом. Характеристика неплохая, не чурается новаторских методов в работе, о чём снимали сюжет на пензенском телевидении и писали в газетах. Вот только последняя публикация в «Комсомольской правде» вызывает вопросы. Многие наверняка её видели и не могли скрыть своего возмущения. Потому что это иначе как гнусным поклёпом на социалистический строй я назвать не могу. После бюро мы от лица пензенских комсомольцев отправим письмо на адрес редакции, где мы потребуем написать опровержение.

Пока он вещал, я в голове мысленно прокручивал сочинённую накануне в муках речь, так сказать, последнее слово подсудимого. Раз уж отступать некуда, то врежу из всех орудий. В тюрьму, надеюсь, за это меня не отправят, хотя с работы могут и уволить. А ещё и песни запретят мои (почти мои) исполнять, останусь без стабильного источника дохода. М-да… Вот ведь подставила меня Ниночка. Правда, теплилась слабая надежда, что эта статья вышла всё же не сама по себе, а с разрешения иди даже подачи вышестоящих органов. Была у меня мысль позвонить Филатовой, прояснить этот вопрос, однако так и не сделал этого, сам не знаю почему. Побоялся показаться себе и, возможно и ей, трусом? Ну, как вариант…

В общем, решил не мучиться в догадках, а до последнего отстаивать свою позицию.

Погружённый в свои мысли, я не сразу сообразил, что происходит. А происходило следующее… Из-за кулисы появилась молодая женщина, даже, пожалуй, девушка, которая, мелко семеня в своей юбке-карандаше, подошла к Артамонову и, как недавно Вяземская, склонилась к его уху. Тот слушал, что ему говорят, и недовольно морщился. А я, косясь в его сторону, видел, что девушка очень настойчива. В итоге Владимир Иванович объявил в микрофон:

— Товарищи, мне на минуту придётся отлучиться, важный звонок из Москвы. Просьба никому не расходиться.

И ушёл, оставив меня топтаться на сцене под взглядами сотни с лишним собравшихся тут комсоргов и прочих деятелей, имеющих отношение к комсомолу. Артамонов вернулся не через минуту, как обещал, а минут пять спустя, и выглядел… Правду говорят, что краше в гроб кладут. Казалось, комсомольский вожак сейчас рухнет в обморок. Он буквально рухнул на свой стул, нервным движением ослабил узел галстука, схватил графин, едва не расплёскивая воду, налил себе половину стакана и медленно выцедил, я даже слышал стук зубов о край стакана. Это походило на интермедию с участием актера Евгения Лебедева, который изображал похмелье. Он долго пытался налить из бутылки в стакан портвейна и так же долго пытался его выпить. Правда, здесь всё происходило не так долго.

Расправившись с содержимым стакана, Артамонов вытер губы тыльной стороной ладони и обвёл зал каким-то мутным взором. Я услышал, как Декабрина Петровна тихо спрашивает:

— Владимир Иванович, что случилось?

На что тот отмахнулся и хрипловатым голосом выдавил из себя в микрофон:

— Товарищи, вопрос с личным делом комсомольца Коренева снимается с повестки дня. Собрание объявляется закрытым. Всем спасибо!

Недоумение на лицах присутствующих никуда не делось, пока они покидали зал. И в президиуме царила аналогичная ситуация. Я задержался на сцене и слышал, как Вяземская настойчиво вопрошала у Артамонова, что случилось, почему аутодафе над Кореневым отменено? Тот бормотал что-то невнятное, собирая в папку бумаги со стола, причём пальцы его по-прежнему мелко подрагивали. Такое ощущение, что за то время, пока он отсутствовал, его кто-то круто поимел. Тут взгляд первого секретаря обкома ВЛКСМ сфокусировался на мне. Его аж перекосило от злости.

— Коренев, а вы чего тут встали? Я же сказал, рассмотрение вашего личного дела отменяется.

Я пожал плечами и двинулся к выходу, пристроившись за последними, покидавшими зал. Всё страньше и страньше! Всё чудесатее и чудесатее!..[2]

Ладно, обошлось и обошлось, чего голову ломать, со временем, наверное, узнаю, что случилось с Артамоновым. А пока… Я постоял возле своей машины, и вспомнил, что дома возник дефицит картошки. А Центральный рынок — вот он, в двух шагах. Надо только в машине авоську взять. Лежал у меня там ещё фирменный, из-под джинсов, но в него много продуктов не наложишь, он выполнял в основном декоративную функцию. А вот практическую выполняет авоська — та может выдержать не один килограмм.

Посмотрел на демократизатор. Можно было его сунуть в рукав моей лёгкой курточки, однако лень было этим заниматься. Вряд ли на рынке средь бела дня я встречу хулиганов, к тому же тут и милиция постоянно патрулирует, у них на рынке имеется опорный пункт, это я точно помнил.

Первым делом пошёл к овощным рядам, купил у женщины-частницы три килограмма прошлогодней, но с виду нормальной, не гнилой картошки. Не удержался, взял ещё пучок молоденькой редиски, а под занавес своего похода на рынок прикупил у мужика клубники, выращенной, по его словам, в теплице. Полкило мытой (опять же со слов продавца) ягоды было упаковано в большой кулёк крафтовой бумаги, в народе которую называют упаковочной.

Тут-то мой взгляд и наткнулся на очень коротко стриженого паренька лет десяти, который голодными глазами смотрел на то, как я прячу пакет с клубникой в авоську. Одет мальчонка был не ахти, и это ещё мягко говоря. Особую грусть вызывала обувь — потёртые ботиночки явно просили каши.

— Тебя как звать? — спросил я, подходя.

Парень зыркнул на меня исподлобья:

— А вам зачем?

— Да так просто, — дёрнул я плечом. — Заметил, как ты на пакет с клубникой смотрел, подумал, не угостить ли тебя. Будешь?

Парень, переведя взгляд на мою авоську, сглотнул слюну, кадык на его худой шее дернулся вверх и снова опал. Я достал пакет, развернул, и протянул мальчишке.

— Бери, не стесняйся. Вроде мытая, можно сразу есть.

Он кончиками пальцев вытянул одну ягоду, потом, бросив на меня быстрый взгляд, вытащил ещё две. Я хмыкнул и сунул ему в руки весь пакет.

— Держи, хоть наешься от пуза. А я себе ещё сейчас куплю.

— Она же дорогая, наверное, — захлопал глазами мальчонка, прижимая к себе пакет с такой силой, что я заволновался, не раздавит ли он клубнику.

— Не дороже денег, — подмигнул ему я. — Так как звать-то?

— Марат, — ответил он после небольшой паузы.

— Редкое имя, как и моё.

— А вас как? — осмелел мальчонка.

— А меня Арсений. Ты здесь один, без родителей?

Марат опустил голову, пнул носком своего несчастного ботинка камешек.

— У меня их нет, — чуть слышно пробурчал он. — Я детдомовский.

Я закусил губу. Честно сказать, на фоне новой информации мои недавние переживания как-то сразу показались мне какими-то мелкими и никчемными. Не похоже было, что парень сочиняет. Оставался вариант, что он прост о сбежал из дома и бродяжничает, но в это мне как-то слабо верилось. Тем более рано или поздно малолетние бродяжки оказывались как раз в детдомах.