Как бы то ни было, вид у офицеров был подобающе серьезным. Хоббс установила на мостике температуру в десять градусов по стоградусной шкале – это был знак, хорошо знакомый каждому члену экипажа. Еле-еле виднелись подсвеченные красными аварийными огоньками клубы пара около губ. Хоббс знала, что никаких промахов во время тревоги не будет, а извлечение тела из космоса пройдет гладко. Как бы аппаратчики ни обставили спасательную операцию, члены команды знали, что хотя бы в одном они подвели своего капитана. И все решили, что больше не подведут, – в этом Хоббс не сомневалась.

И все равно, капитанское кресло казалось ей гигантским. Воздушных экранов вокруг нее здесь было меньше, чем на посту старшего помощника, но они были сложнее и буквально испещрены значками систем блокирования, шунтов обратной связи и «иконками» команд. Воздушные экраны на прежнем боевом посту Хоббс предназначались только для мониторинга, а у этих была власть. Сидя в этом кресле, Хоббс могла управлять каждым квадратным сантиметром «Рыси».

Такой потенциал власти пугал ее. Ощущение напоминало то, что испытываешь, когда стоишь на скале над краем пропасти или наводишь ракету с тактической ядерной боеголовкой на большой город. Одно прикосновение к пульту управления, одно резкое движение – и слишком многое могло случиться. Необратимо и непоправимо.

Кресло стояло выше остальных, и Хоббс был виден главный воздушный экран целиком. На нем виднелась «Рысь» в малом масштабе, который должен был увеличиться сразу же после того, как капитан Зай пустит в ход свой «клинок ошибки». Один лишь рост потребления энергии увеличил бы размеры изображения на порядок. «Рысь» должна была вздрогнуть, как какое-то испуганное жесткокожее существо, когда энергия из ее главного генератора хлынет к орудиям и генераторам защитных полей, когда будут готовы выплеснуться гейзеры плазмы, когда приготовятся к запуску шеренги дронов. Но один мягкий орган этого смертельно опасного организма не будет участвовать в общей перестройке – так, словно о нем забудут. При отключенном поле интегральности обсервационный блистер лопнет, как детский воздушный шарик.

Ее капитан окажется в открытом космосе и умрет.

Хоббс мысленно перебрала шаги, которые предприняла для спасения капитана. Она зажмурилась – и снова увидела все кадры короткой перестрелки. Вместе с офицерами-тактиками Хоббс участвовала в построении физической модели дворца. Они скрупулезно проследили за передвижениями всех боевиков и десантников во время операции. Хоббс точно знала: должно было существовать что-то такое, что могло оправдать Зая, снять с него ответственность за происшедшее. Она верила, что непременно разыскала бы эту зацепку, если бы искала дольше и старательнее, если бы было время построить еще несколько моделей и имитаций случившегося. Ей и мысли не приходило, что она никакой зацепки не обнаружит.

Но вот Хоббс вспомнила лицо Зая в то мгновение, когда он выгнал ее из блистера, и ее охватило отчаяние. Его гнев что-то в ней надломил – что-то такое, о существовании чего она не догадывалась, чему она так глупо позволила родиться и вырасти. А самым горьким и стыдным было то, что она и вправду поверила, будто бы Лаурент может спасти себя ради нее, ради Кэтри Хоббс.

Но уже через несколько минут об этой глупости можно будет забыть навсегда, как и о капитане.

Хоббс до боли сжала руками широкие подлокотники капитанского кресла. Столько власти – только руку протяни, но еще никогда в жизни она не чувствовала себя такой беспомощной.

Она снова посмотрела на изображение «Рыси» на воздушном экране. Скоро корабль перестроится и примет боевую конфигурацию, приобретет внезапную и жуткую красоту. То, чему суждено произойти, произойдет. Хоббс почти хотелось, чтобы сигнал тревоги раздался поскорее. Хотя бы этому несносному ожиданию придет конец.

– Старший помощник.

Голос прозвучал у нее за спиной.

– Позвольте мне занять это место.

Разум Хоббс был готов взорваться, и все же выучка и привычка к субординации сделали свое дело. Она послушно встала, развернулась и почтительно отступила от кресла, которое ей не принадлежало. Ее поле зрения по краям покраснело, как при начале перегрузок.

– Капитан на мостике, – с трудом выдавила она.

Ошарашенные офицеры вскочили и застыли по стойке «смирно».

Зай кивнул и уселся в командирское кресло, а Хоббс чуть ли не на цыпочках вернулась на свой обычный пост. Все еще не до конца придя в себя, она скользнула в знакомые контуры кресла.

И посмотрела на Зая.

– Учения, о которых мы говорили, отменяются, Хоббс, – проговорил он негромко. – Не откладываются, а отменяются.

Хоббс ошеломленно кивнула.

Зай повернул голову и посмотрел на воздушный экран. Хоббс заметила, как поспешно отвернулись все остальные офицеры. Некоторые вопросительно воззрились на нее. Она же только облизнула пересохшие губы и продолжала не мигая смотреть на капитана.

Зай обвел взглядом изображение «Рыси» и улыбнулся.

Если Хоббс правильно понимала, Лаурент Зай только что отбросил все понятия о чести, достоинстве и традициях, с которыми родился и вырос.

И при этом он выглядел… счастливым.

Значит, ее слова все же возымели действие. Еще одно, невыразимо долгое мгновение Хоббс не могла отвести глаз от его лица.

А Зай вдруг нахмурился и резко зыркнул на нее.

– Хоббс?

– Сэр?

– Скажите на милость, почему у меня на мостике такая жуткая холодрыга?

На десять лет раньше (по имперскому абсолютному времени)

Лаурент совершенно неожиданно заговорил о Дханту.

Нара ощущала его раны, странные пустоты в его теле. Протезы она не могла чувствовать эмпатически, но психологические фантомы конечностей покрывали их, парили над ними, будто призраки. Одна рука, обе ноги, даже полость искусственного пищеварительного тракта излучали сверхъестественное свечение, и Лаурент представал перед ней, как вручную заретушированный фотоснимок.

Вызывавший апатию препарат постепенно рассасывался в крови Нары и терял свое действие, и с каждым часом эмпатия проявлялась все сильнее. Эмпатический дар Нары после химического подавления восстанавливался в два этапа: сначала чувствительность давала о себе знать резкой вспышкой, а потом увеличивалась постепенно. Так робкий зверек выбирается из норки после грозы.

Даже здесь, в своем полярном убежище, в тысячах километров от ближайшего крупного города, Нара опасалась совсем отказаться от лекарства. Присутствие Лаурента вводило в ее жизнь фактор неизвестности. Он был первым гостем, приглашенным в это жилище на полюсе, первым человеком, рядом с которым она рискнула высвободить свой эмпатический дар после того, как поселилась на главной имперской планете.

Она гадала о том, что заставило ее привезти сюда этого «серого» воина. Почему она так откровенно рассказала ему о своем детстве? По сути, он был одним из ее врагов. Теперь Нарой овладела растерянность. От долгого разговора о ее болезни во рту у нее остался неприятный металлический привкус. А слова Лаурента «Это безумие» очень больно ужалили ее.

Теперь она молчала. Ее мысли блуждали, в камине догорали дрова.

Полярное поместье Нары было царством безмолвия. Здесь, на безлюдном крайнем юге, действие ее эмпатического «радара» могло простираться на километры и искать человеческие эмоции, как лоза ищет воду. Порой ей казалось, что она способна проникнуть в холодные, медленные мысли растений, населявших выращенные домом многочисленные сады. Вдали от столичных толп Нара словно бы возвращалась на промозглые пустоши Вастхолда.

Но когда капитан-лейтенант Лаурент Зай начал свой рассказ, эмпатический настрой Нары покинул эти пустоши и сосредоточился на этом сдержанном и напряженном человеке, на застарелой боли, жившей внутри него.

– О том, чтобы на Дханту отправили карательную экспедицию, запросила местная губернаторша, – сказал Зай, глядя на далекий водопад. Струи воды падали на поверхность величественного ледника, язык которого тянулся к дому с восточной стороны. Из-за разницы температур от ледника на фоне заходящего солнца поднималась туманная пелена.