Охваченный загадкой, он открыл глаза. Хотя он исцелялся с замечательной скоростью, он был не в настроении снова обжигать руки, так что он подошёл к близлежащей груде камней и выбрал длинный узкий клин.

Вернувшись к плоско лежавшей звезде, он поддел её камнем, подгоняя к краю песчаного кратера, чтобы суметь перевернуть её и изучить. Даже при таком расстоянии между его руками и предметом он источал достаточно жара, чтобы покрыть его кожу волдырями.

Он, тот, кто не верил ни в знаки, ни в смерть, тот, кто, по правде говоря, вообще ни во что не верил, долгое время смотрел вниз, не имея ни малейшей грёбаной идеи, как это понимать.

На противоположной стороне упавшей звезды, нацарапанные пером звёздной пыли, светились три слова:

Я В ПОРЯДКЕ Я

ЗЕМНАЯ ПЫЛЬ

Крадущее души понятия не имело, как долго оно спало.

Оно не знало, что оно спало.

Оно думало, что умерло.

Звуки музыки задрожали в земле, глубоко зарываясь в плодородную почву, сквозь камни, глину и снова камни, просачиваясь глубже в железо, свинец, медь, серебро и золото, затем в чужеродные извечные примеси, пока, наконец, древняя мелодия не пронзила гробницу и не разбудила смертоносного исполина.

Осведомлённость пробивалась медленными этапами.

Затем оно вспомнило.

Прибытие Фейри, бесконечная, не имеющая победителей война, ложь и обманы, утрата силы. Пытка. Покорение. Изувеченное лицо, маска. Заточение, болезнь, которая взяла верх, пока оно не превратилось в тень в тени. Маска, бряцающая о многовековой камень, оно стало столь же несущественным, как воздух.

В конце, с последним проблеском осведомлённости, оно сумело издать лишь хилый протест.

Некогда оно считало себя непреклонным, вечным, непреодолимым.

В этот раз оно об этом позаботится.

Глава 1

Ученик в отрицании; Я не могу отвести от тебя глаз^[1]

— Я чую кости! — разразился Шазам, растопырив усы от воодушевления. — Кости всюду. Их тысячи и тысячи! Ты всегда приводишь меня в лучшие места, Йи-Йи! — он скосил на меня обожающий взгляд перед тем, как кинуться на землю и начать копать, разбрасывая клочья травы и грязи.

— Прекрати копать, — воскликнула я. — Ты не можешь есть эти кости.

— А вот и могу. Смотри, — донёсся приглушенный голос.

— Нет, я имею в виду, тебе не разрешается их есть, — пояснила я.

Он меня проигнорировал. Грязь продолжала лететь, быстро образуя за ним кучи.

— Шазам, я серьёзно. Ты обещал подчиняться моим правилам. Моим ожиданиям, — напомнила я, используя его частую высокопарную манеру говорить, — решёткам на твоей клетке.

Зарывшись головой в грязь, он произнёс приглушенным голосом:

— То было тогда. А это сейчас. Тогда у меня не было дома.

— Шазам, — произнесла я предостерегающим тоном, который он, как я знала, ненавидел. Но которому внимал.

Наполовину втиснув пухлое тельце в яму, мой Адский Кот застыл и медленно выбрался — чрезвычайно неторопливо и неохотно — и сердито посмотрел на меня. Пыль покрывала его широкий нос, серебристые усы и липла к длинной серебристо-дымчатой шерсти на груди. Он крепко чихнул, облизнул нос, затем потёр его свирепой лапой.

— Но это же кости, рыжик. Они уже мертвы. Я их не убиваю. Ты сказала, что я не могу никого убивать. Ты не говорила, что я не могу есть вещи, которые мертвы, — его глаза прищурились до фиолетовых щёлок. — Ты боффлескейтишь твои ожидания. Ты боффлескейтишь мою голову. Кто вообще так поступает?

Слово «боффлескейтить» мне было не известно — у него таких было много — но я интуитивно угадала значение.

— Эти кости другие. Они важны для людей. Мы хороним их в определённых местах не просто так.

Он ответил медленно и аккуратно, как будто обращаясь к полному идиоту.

— Я тоже. Чтобы их легко было найти, когда я проголодаюсь.

Я покачала головой, губы растягивались в улыбке.

— Нет. Это кости людей, которые нам дороги, — я показала на тёмные силуэты надгробий, тянувшихся на акры вокруг нас. — Мы не едим их, мы хороним их, чтобы…

— Но с ними никто ничего не делает, и они гниют! — заголосил он. Плюхнувшись на ляжки, он распластал передние лапы на пухлом белом животе. — Ты даёшь кости. Я нахожу кости. Одно и то же. Хоть одна хорошая причина, почему я не могу их есть, — потребовал он.

Я подумывала попытаться объяснить ему человеческие похоронные ритуалы, но многие наши традиции оставались для него непостижимыми. Кость была костью, и просто костью. Доказывание ему, что это кладбище костей имело эмоциональную и духовную привязанность для людей, в отличие от коровьих или свиных костей, которые я иногда ему приносила, могло занять всю ночь и оставить его в том же недоумении, в каком он пребывал в начале. А я вымотаюсь.

Я дала ему единственный ответ, который срабатывал в такие моменты. Ответ, который я в детстве ненавидела.

— Потому что я так сказала.

Он встал в полный рост, выгнул спину и зашипел на меня, обнажая острые клыки и длинный язык с черным кончиком.

Я зарычала в ответ. С Шазамом я не осмеливалась сдаваться или говорить «только одна кость, только в этот раз», потому что в его понимании если правило могло быть нарушено один раз, то это больше не правило и никогда им не будет. Если, конечно, это не приносило ему выгоды.

Его глаза превратились в кремний.

Мои застыли в изумрудный лёд.

Он полоснул меня взглядом уничижительного упрёка.

Я сменила тактику и освежевала его выражением порицания и разочарования.

Его фиолетовые глаза расширились, как будто я его ударила. Он драматично задрожал, опрокинулся, упал на спину и начал рыдать долгими икающими всхлипами, прижимая лапы к глазам.

Я вздохнула. Вот он, мой лучший друг — последний из существующих Адских Котов. Могущественный, часто непостижимо гениальный, большую часть времени он был безумно эмоциональной размазней. Я его обожала. Иногда, когда он как лесной пожар метался между диким зверем и невротиком, так интенсивно чувствуя каждую грань его жизни, я видела себя ребёнком — с которым невозможно справиться.

Большую часть моего детства меня держали в клетке.

Я не держала клетки и никогда ей не обзаведусь.

Я прошла по влажной траве, опустилась рядом с рыдающей косматой химерой с чертами иберийской рыси и податливой ленивой осанкой коалы, и подтащила пятидесятифунтового зверя к себе. Как только я его коснулась, он завыл в знак полного поражения и начал рычать, затем замер неподвижно, грузно и непостижимо тяжелее. Все четыре лапы прямо торчали в воздухе, острые черные когти удлинились, позвоночник окоченел — проще было бы затащить себе на колени враждебно настроенную гиену.

Он перестал рычать ровно настолько, чтобы рявкнуть:

— Не трогай меня. Найди своё собственное измерение. Ты сжимаешь моё пространство, — затем он рухнул поперёк моих ног, и его голова запрокинулась. — Расчеши мне шею, она снова спуталась, — заныл он.

Я прикусила губу, чтобы не рассмеяться; чувства Шазама в таком состоянии легко задеть. Ногтями я причесала густую шерсть на его подбородке, косматую шею и вокруг ушей, пока не услышала в его груди низкое, удовлетворённое урчание.

Мы разлеглись на траве кладбища за аббатством Арлингтон, под кобальтовым небом, мерцающим звёздами из розового золота и полной янтарной луной, и наслаждались моментом. Стояла середина марта, но густо расцветшие бархатные маки покачивали головками в близлежащих урнах, а экзотические вьющиеся розы украшали могилы, пропитывая ночной воздух неуловимыми ароматами Фейри. Ночная симфония сверчков и жаб наполняла воздух.

Климат Дублина сделался нехарактерно мягким после того, как в прошлом ноябре королева Фейри использовала Песнь Созидания, чтобы исцелить наш мир. У нас не было зимы; долгая, плодородная весна как по маслу перешла в необычайное лето, забрызганное яркими цветами Фейри и новыми видами растений.