Гигантская губка и стала инструментом Гласса – теперь, вместо того чтобы грести, он вычерпывал воду, скапливающуюся на дне каноэ.

Работа была нескончаемой – лодка постоянно текла и вообще напоминала Глассу лоскутное одеяло, поскольку была сделана из кусков бересты, сшитых тонкими сосновыми корнями. Швы, покрытые сосновой смолой, заново осмаливали каждый раз, как появлялась течь. Когда не находилось березовой коры, в дело шли другие материалы – в нескольких местах Глассу попались на глаза заплаты из сыромятной кожи, тоже покрытые по швам смолой. Он поражался хрупкости всей конструкции, разрушить которую мог один-единственный крепкий удар – потому-то Ла Вьерж как рулевой обязан был следить за плывущими навстречу обломками и оберегать лодку от удара. Относительно мирный осенний поток давал путешественникам преимущество: весной, в пик паводка, когда река часто несла по течению даже целые деревья, им пришлось бы труднее.

Впрочем, недостатки лодки оборачивались и достоинствами: хрупкая – значит, легкая, а при ходе против течения это главное. Гласс очень скоро оценил странную нежность вояжеров к лодке – для них это было чем-то вроде любовной привязанности, доверенных отношений между людьми, ведущими лодку, и лодкой, везущей людей: каждый полагался на партнера.

Половину времени лодочники причитали насчет многочисленных неполадок каноэ, остальное время любовно их чинили, по мере сил расцвечивая лодку где затейливым узором, где яркой краской. На носу, например, гордо красовалась нарисованная голова оленя с рогами, воинственно склоненными к воде (а на корме Ла Вьерж намалевал олений зад).

– Впереди место для стоянки, – объявил Ла Вьерж с носа лодки.

Ланжевен, вглядевшись вперед, различил участок, где замедленное течение омывало песчаный пляж. Затем он посмотрел на солнце.

– Отлично, на одну трубку. Allumez[10].

Курительная трубка была таким неотъемлемым атрибутом культуры франкоязычных трапперов, что ее использовали как меру длины. «Трубка» обозначала стандартное время между перекурами: при ходе вниз по течению «трубка» могла составлять десять миль, на спокойной воде – пять, во время напряженной гребли вверх по Миссури – в лучшем случае две.

Дни шли по одному распорядку. Завтракали в лилово-синих предрассветных сумерках, доедая вчерашнюю дичь и жареный хлеб и греясь обжигающим чаем в жестяных кружках. Как только становилась видна поверхность воды, компания пускалась в путь, не желая терять ни часа. В день делали пять-шесть «трубок». Около полудня останавливались поесть вяленого мяса и сушеных яблок, свежую еду готовили только вечером, после двенадцати часов гребли, когда на закате подходили к берегу. Глассу оставался час до темноты на то, чтобы добыть дичи, и каждый раз французы вожделенно ждали того единственного выстрела, который означал удачную охоту. Вернуться без добычи Глассу выпадало крайне редко.

Сейчас Ла Вьерж спрыгнул по колено в прибрежную воду, осторожно оберегая мягкое дно лодки, выбрался на сушу и канатом привязал каноэ к лежащему на берегу стволу дерева. Ланжевен и Доминик выпрыгнули следом с винтовками наготове, пристально оглядывая границу прибрежного леса. Гласс с Профессором прикрывали из лодки остальных, пока те шли к берегу, затем последовали за ними. Накануне Гласс обнаружил оставленный лагерь с каменными кругами десятка индейских хижин, и стоянка могла и не принадлежать Лосиному Языку с соплеменниками – компаньоны предпочитали держаться начеку.

Достав трубки и табак из поясных сумок, французы пустили по кругу огонь от костерка, разожженного Домиником. Оба брата сели на песок: как баковому гребцу и рулевому, в лодке им приходилось стоять, и теперь они были рады отдохнуть. Остальные, с удовольствием пользуясь случаем размять ноги, предпочитали стоять.

Приближающиеся холода подбирались к ранам Гласса, как грозовые облака в ущелье между горами: каждое утро он просыпался от того, что тело затекло и болит; недвижное сидение целыми днями в лодке только ухудшало дело. И теперь, во время привала, он предпочел пройтись туда и обратно по берегу, восстанавливая ток крови в больном теле.

Подходя к спутникам, он не впервые заметил, что те одеты почти одинаково, чуть ли не в подобие регулярной формы: красные шерстяные шапки с отворачивающимися на уши клапанами и со свисающей с макушки кисточкой (Ла Вьерж украсил свою шапку щегольским страусовым пером), хлопковые рубахи белого, красного или темно-синего цвета, заправленные в штаны и стянутые в талии полосатыми поясами, концы которых свисали по ноге. На поясе висели специальные мешочки для трубки и прочих нужных мелочей. Штаны шились из мягкой кожи лани, и сидеть внутри тесной лодки, поджав ноги, в них было удобно; под коленями их перетягивала лента, добавляющая красочности облику. На ногах французы носили мокасины без чулок.

За исключением Шарбонно, мрачного, как туча, вояжеры никогда не унывали и не упускали случая посмеяться. Молчать они не умели – целые дни проходили в бесконечных шутках о женщинах, речном течении и индейцах, издевки носились в воздухе как пули. Упустить миг для хорошей шутки считалось признаком слабости. Гласс жалел, что мало знает французский – ему нестерпимо хотелось знать, что же такого смешного говорят его неунывающие спутники.

В редкие минуты, когда шутливые перебранки смолкали, кто-нибудь неизменно заводил фривольную песенку, остальные тут же подхватывали, искупая недостаток музыкальности неистощимым задором.

На этот раз традиционная болтовня была прервана непривычно серьезным Ланжевеном.

– Пора выставлять караулы по ночам, – задумчиво сказал он. – Каждую ночь по двое: один после заката, другой до рассвета.

Шарбонно выдохнул длинную струю дыма.

– Еще в форте Бразо предупреждал: я переводчик. В караул не пойду.

– А я не собираюсь лишний раз торчать на страже, пока он дрыхнет, – без обиняков заявил Ла Вьерж.

– Я тоже, – поддержал брата Доминик.

Даже Профессор удивленно поднял брови.

Все выжидательно смотрели на Ланжевена, однако тот не собирался лишними спорами портить удовольствие от трубки.

– Allons-y[11], – только и сказал он, вставая. – День проходит.

Через пять дней путники подошли к месту, где в Миссури впадал небольшой ручей, кристально-чистая вода которого, смешиваясь с речной, тут же теряла прозрачность. Ланжевен при виде ручья застыл на месте, не зная, что делать.

– Командуй разбить лагерь, Ланжевен, – предложил Шарбонно. – Надоело пить грязное месиво вместо воды.

– Мне больно с ним соглашаться, – подал голос Ла Вьерж, – но Шарбонно прав. У меня уже понос от грязи.

Ланжевену и самому в кои веки хотелось чистой питьевой воды, смущало его только одно – ручей впадал в Миссури с запада, а на западном берегу, судя по всему, немудрено наткнуться на Лосиного Языка с отрядом. С тех пор как Гласс нашел оставленный индейский лагерь, путешественники строго держались восточного берега, особенно когда выбирали место для ночлега. Ланжевен окинул взглядом реку. Багровое солнце почти опустилось за горизонт, а восточный берег не давал даже намека на пристанище до следующего поворота реки.

– Хорошо. Выбора все равно нет.

Лодку подвели к берегу, Профессор и Ла Вьерж выгрузили тюки, а опустевшее каноэ вытащили на сушу и перевернули на бок – получилось импровизированное заграждение, открытое со стороны воды.

Гласс выбрался на берег, настороженно оглядывая местность. Песчаный пляж тянулся на сотню шагов по течению и заканчивался природной дамбой – грудой валунов, густо заросших ивами и кустарником. Зацепившиеся за них бревна и прочий мусор перегораживали реку и направляли течение прочь от заводи. Там, где песчаный берег кончался, ивняк переходил в тополевые заросли – здесь, в северном течении, они встречались все реже.