Во всей этой ситуации не было ну совершенно ничего хорошего, и почему-то именно сейчас, впервые за все время своего пребывания во Дворце, Вильгельм начал подозревать, что доигрался. Терпение Давида все-таки лопнуло, хотя младший Ангел и возлагал большие надежды на то, что еще несколько столетий дядя потерпит его выходки.

С нежностью борца сумо Сакий опустил тело мальчишки на пол камеры — так, что тот отлетел к дальней стенке. Не удержавшись на ногах, черноволосый юноша приземлился на пятую точку. Лязгнула задвижка. Лицо Сакия мелькнуло в прорезях решетки. Убедившись в том, что узник там, где ему и полагается быть, Охранник удовлетворенно кивнул. Шаги его гулким эхом разнеслись в сводах длинного коридора.

Вильгельм обиженно потирал ушибленный зад. Сам факт такого обращения был просто возмутителен; младший Ангел мысленно прокручивал в голове идеи о том, что Стражу в ближайшее время точно несдобровать, и после освобождения из-за решетки он уж точно устроит этой обезьяне по первое число.

Ангел с неприязнью оглядывал место, в котором раньше никогда не бывал. По крайней мере, точно не в качестве узника, он только проходил несколько раз мимо, стараясь побыстрее преодолеть ряды камер на пути к дальней кладовой.

Даже тюрьмы во Дворце выглядели пошло: их облицовывал бело-розовый кафель, по углам стояли свечи в вычурных подсвечниках и белая, совсем не тюремная тахта. На ней громоздилась башня из взбитых белоснежных подушек. Здесь же находилась раковина в форме ракушки, и, самое ужасное, сквозь узкое окошко почти под самым потолком лилась слащавая музыка. Последнее было отдельной темой: музыку любили во всем Небесном Министерстве — больше всего тут, разумеется, жаловали органные трели и арфу, и сейчас именно эти звуки, приторные, как мед, сочились буквально из воздуха. По всем подсчетам Вильгельма, его темница как раз находилась над кабинетом по занятиям хоровым пением.

Младший Ангел старался обходить это место стороной все время своего пребывания во Дворце. Конечно, он получал каждый раз нагоняи от сурового пожилого преподавателя, с дряблыми, потерявшими свою белизну крыльями и крючковатым носом. И вот сейчас, справедливость, а точнее несправедливость все же восторжествовала. Пожилой профессор мог быть доволен: его самый несносный ученик наконец получит парочку уроков по данной дисциплине. Пронзительные трели юных музыкальных дарований оглашали округу так громко, что Вильгельм моментально впал в отчаяние. Давид выбрал эту камеру это нарочно, это было ясно, как день Всевышнего!

Юный Ангел тихо застонал и, закрыв уши, сполз по стене. Это будет очень долгое заточение, в этом он просто не сомневался.

— Мама будет в ярости, — с тоской, пробормотал он себе под нос последнее, что пришло ему на ум.

Давид в это время мерил шагами комнату. Он метался из угла в угол так, что на его столе подпрыгивали мелкие предметы, а вечный двигатель в виде вращающейся постоянно пружины — символа вечности, подаренного ему как признательность за хороший труд — дребезжал с металлическим лязгом. Хороший труд стоял теперь под угрозой, потому что Верховный Апостол не мог поверить в происходящее. От Вильгельма, конечно, следовало ожидать чего угодно, но только не того, что произошло сегодня. Давид не тешил себя ложными иллюзиями. Он знал, насколько все нечисто.

Во-первых, Златокрылый был уверен, что слышал два голоса, а не один, когда подошел к дальнему уголку сада. К сожалению, Давид слишком спешил, чтобы стоять там долго и потому преждевременно выдал свое присутствие и только после сообразил, насколько необдуманным оказался этот шаг. Он уже отругал себя за отсутствие терпения на чем свет стоит. Разумеется, когда Давид показался из укрытия, мальчишка был уже один, а рядом не оказалось никого, чтобы совершенно четко обвинить Вильгельма в самом страшном преступлении, которое только мог совершить Ангел. Верховный Апостол знал одну вещь, о которой Вильгельм вряд ли догадывался. Плоды Эдемских деревьев были запретны для всех, кто жил в Царстве Света — всего один укус и мальчишка немедленно провалились бы прямо в Средний Мир. После случая с Евой яблоки, все до единого, освятили молитвой и именно за тем нужен был их строжайший учет — никто не имел права трогать и тем более есть эти священные плоды. Однако, мало кто знал об истинных причинах подобной строжайшей точности. Вечно снующие Купидончики не задавали лишних вопросов и изо дня в день покорно пересчитывали яблоки, докладывая об этом младшим Ангелам. У других-то сотрудников Министерства, разумеется, инцидентов не случалось, все отчеты ежемесячно совпадали с точностью до циферки, но Давид давно заметил, что именно на делянке его племянника вечно творилось нечто странное. Там не водилось ни птиц, ни зверей, ветви шелестели подозрительно, а один раз — Давид готов был поклясться — он слышал женский смех в ветвях. Однако, самым страшным казалось не это. Самым страшным было то, что Апостол знал, кому райские яблоки приходились по вкусу. Изведя себя догадками в конец, он яростно ударил кулаком по столу. Птица Сирин, сидящая на жердочке в углу комнаты, испуганно встрепенулась, открывая свои прекрасные голубые глаза.

 — Ты чего шумишь? — сонно спросила она, аккуратно прикрывая рот изящным голубым, с золотыми прожилками, крылом.

— Вот чего! — Давид достал из складок одежды огромный наливной Райский плод, гневно потрясая им в воздухе. — Мне кажется, что у нас назревает скандал. Мой племянник. Он таскает на нашу территорию одного из… них!

Последнее слово Давид прошептал тихо, чтобы не приведи Всевышний кто не услышал его.

— И это мой прямой родственник. Позор! — верховный Апостол вцепился в накрахмаленные букли собственного парика. — Ты понимаешь, что это значит?

— О-о, — Пропела птица, грустно опуская глаза. — Но это же…

— Это измена. Самое страшное преступление, которое можно совершить в Раю! Ты знаешь, что это деяние у нас карается…

— Ах!!! — Птица захлопала крыльями и закачала прелестной головкой — Не говори! Слышать это ранит мое сердце!

Давид мрачно закачался в кресле.

— И мое… Хотя, благодаря Вильгельму ранить уже существенно нечего! От моих нервов давно ничего не осталось. Что мне делать теперь, Сирин? Мой родной племянник, сын моей сестры. Как я ей об этом скажу? Общается, и не только общается, а укрывает и тайно проводит на нашу территорию Демонов из Нижней Палаты. Это катастрофа! Если ОН узнает, — Давид многозначительно возвел глаза к потолку.

Сирин кивнула изящной головой.

— Позор, позор на мои седины! — продолжал тем временем сокрушаться Апостол.

— Может, тебе просто стоит поговорить с Вильгельмом еще раз? — миролюбиво предложила птица.

— Ты спокойное создание… А ты пробовала когда-нибудь говорить с кирпичной стеной? Или с единорогом? Или с упертым мальчишкой, который ниспослан на мою голову лишь с одной целью — делать невыносимой мою вечную жизнь?

— Как бы худо ни было, всегда есть какой-то просвет… Надо просто верить, — философски изрекла птица, медленно прикрывая и снова открывая глаза. — Хочешь, я спою тебе мою песню? Ты любишь слушать, как я пою. Тебе станет легче!

Давид сейчас не хотел ничего, однако сел, спрятав лицо в ладони. Сирин прикрыла красивые глаза, затягивая сладкую протяжную песнь радости. Когда она пела, в радиусе нескольких миль вокруг расцветали цветы, а все прочие звери замолкали. Все слушали мелодию в немом восхищении, и у них как по волшебству поднималось настроение в пределах слышимости этого хрустального, чистого голоса.

Он замер ненадолго. Больше всего в ситуации его беспокоило, что слухи могут дойти до кого-нибудь в пределах Дворца, например, до Совета Двенадцати Апостолов, которые вряд ли обрадуются новостям. Они не посмотрят ни на авторитет Верховного члена совета, ни на принадлежность Вильгельма к коллегии Младших Ангелов, и потребуют наказания по всей строгости закона. Даже пожизненное заключение станет вердиктом достаточно суровым для той провинности, которую допустил Вильгельм. Давид сломал голову над тем, как же сделать так, чтобы ничего не вышло наружу, и тем более, он не ведал, как заставить мальчишку перевоспитаться. На этом месте его размышления зашли в тупик.