Не знаю, где Хайле гульнул и с кем. И толку было бы знать? За ним водилось. Когда-нибудь этим и должно было кончиться. Есть вещи, которые происходят однажды и навсегда, то, что называют необратимыми процессами. Обвал начинается с одного камешка, Шалтай-Болтай, расплескавшись, не вернется в скорлупу — и другие столь же общеизвестные примеры. Вот нечто из этого ряда случилось и с Хайле. С той минуты он начал умирать.

Не говорите мне, что все мы начинаем умирать с той минуты, как родились. Вы же понимаете, что речь идет не об этом. Когда всеобщее обязательное среднее умирание принимает облик какой-то одной определенной болезни, от которой нет лекарств и не бывает случаев чудесного исцеления — вот тогда-то и становится страшно.

Я знаю.

Мне однажды ставили смертельный диагноз. Другой, не тот, что у Хайле. Просто болезнь крови. Потом анализы оказались отрицательными, в общем, пронесло. Но тех дней, что мы ждали результата, — мне хватило.

У Хайле в запасе было несколько лет кошмара. И он не хотел делить его со мной. Умник. Сначала он разыграл несколько прелестных сцен в духе «прошла любовь». Потом стал донимать меня больше обычного. Он-то знал, как вывести меня из себя. Несколько раз, признаю, ему удалось… Но, простите, даже такое тугодумное существо, как я, рано или поздно начнет задумываться, наблюдать и делать выводы. У Хайле плохо получалось изображать из себя дерьмо. Да, он слегка без башни, слегка эгоист, слегка самовлюблен. Не больше, чем любой из большинства. Но и статистика здесь ни при чем. Какие наблюдения, какие выводы? Мы просто любили друг друга. И что при этом можно друг от друга скрыть?

Пришлось прижать его к стенке и поговорить начистоту. Тут он во всем и признался, то есть не во всем, потому что мне удалось заткнуть ему пасть — не нужны нам были подробности. Может быть, наоборот, может быть, ему надо было выговориться. Но было еще достаточно тем для этого, а вот подробности… Ни к чему. Без подробностей все выглядело почти мифологически, обретало черты древнегреческого рока. И почему-то мне казалось, что для него — тоже.

В общем, он сказал мне, что у него эта болезнь.

Честно? Вот вам честно: да, мне стало страшно в первую очередь за себя. Хайле это понял, конечно, или даже предвидел, потому что тут же стал просить прощения и уверять, что, как только узнал, так сразу… Ну правильно: последнее время то у него работа, то устал, то голова болит, то мы скандалим так, что не то чтобы прикоснуться — смотреть на него тошно. Умеет он сказануть такое — хоть душ принимай. А! Вот еще одно. Он всегда умел такое подумать, сам признавался, но вслух вылепить — ни-ни. Ну, очень редко. А в последнее время разошелся. Это меня и насторожило. Не сразу, конечно, я же говорю, сначала он меня так доставал, вынимал, извлекал, что после всего, когда мы объяснились и поутихли, пришлось срочно заняться ремонтом дверей во всем доме. Есть у меня такая слабость: чуть что — дверям достается. Мне нравится этот грохот, штукатурка, сыплющаяся с потолка, скрип и скрежет выворачиваемых петель и косяков. Очень успокаивает.

Поговорили, значит.

«Я принес в дом смерть».

«Погоди еще».

Ну, так и вышло: ничего у меня не оказалось. Делали, конечно, и контрольные, и не один раз. Так ничего у меня и не оказалось.

Все это, собственно, можно было бы и не рассказывать, потому что ничего важного в подробностях нет. Можно было сказать всего две вещи: мы любили друг друга — и он умер.

Да, и еще то, что у нас было много времени.

Однажды он сказал мне: «Ниэсс, почему ты не говоришь об этом? Это ведь можно сделать. Деньги у нас есть. Кой тратить их на лекарства, если от смерти лекарства все равно нет?»

«Это ведь будешь не ты».

«Совсем чуть-чуть не я».

«Дружочек, этих кукол делают сам знаешь зачем, а ты…»

«Есть ведь очень дорогие модели с очень большим объемом памяти и восприятия. У нас хватит. Что мне нужно? Приличные похороны? Можешь выкинуть меня на помойку. Когда я сдохну, честное слово, мне будет все равно. Веришь? А у тебя буду еще раз я».

Да, это было возможно. И нам повезло к тому же: как раз тогда обнаружили и завезли пластиночки с Мемория, эти маленькие лепесточки, не больше ногтя, невесомые, готовые упорхнуть от малейшего сквозняка, розоватые, отливающие перламутром, и сквозь него — полупрозрачные.

Надо было только подышать на них и приложить к вискам, и они усердно занимались своим делом — вынимали душу, как говорил Хайле. Но душу они, конечно, не вынимали. Только копировали. До сих пор неизвестно, зачем они это делают и что им, собственно, нужно. Но после возни с громоздкой и капризной аппаратурой того же назначения пластиночки показались просто подарком. И производство андроидов расцвело, как никогда. Никто и не ставил своей целью копировать душу полностью, только набор необходимых рефлексов и реакций, и побоку всякие комплексы и синдромы: на это право имеют только настоящие люди, верно? А поганым роботам они ни к чему.

Вот об этом и была речь. Что Хайле будет не совсем Хайле, то есть совсем не Хайле, а как бы игрушка, похожая на него внешне (это достигалось элементарно) и способная развлекать меня. Дело еще вот в чем: на практике обнаружилось, что, вопреки фантастической литературе прошлого, человек не может устанавливать человеческие взаимоотношения с андроидом. Максимум — ну, вы сами понимаете… Что-то такое в них есть, что, даже если ты не знаешь заранее, то все равно чувствуешь, что перед тобой подделка под человека. Они настолько чужие, что, чем больше сходства, тем более отталкивающее впечатление они производят. А вот пользоваться ими во вполне определенных целях это не мешает. Этого, собственно, никто толком не понимает, что бы там ни писали психологи. Пока ты не пытаешься принять андроида за человека, все обстоит прекрасно. Но не более того.

И вот он предлагал мне сделать такое вместо него.

Невозможно было даже представить. Но он вбил себе в голову, что это меня утешит. Пришлось потратить горову гору денег на то, чтобы добыть пластиночки (их не пускали в продажу, по крайней мере частным лицам), контейнер для пластиночек и прочее. Хайле все беспокоился, что записи могут испортиться или еще что. И мы покупали все новые и новые контейнеры с девственно чистыми меморианскими пластиночками, дышали на них и прикладывали к вискам Хайле, в конце концов казалось, что он всегда и был таким — с двумя слюдяными бликами на висках.

Еще мы перечитали тонны специальной литературы, посвященной этому вопросу. И авторов прошлого века: Бредбери, Шекли, Саймака, Филипа Дика и других. Кларка, конечно, с его космонитами. Это у нас была постоянная тема для шуток: «Когда я буду андроидом».

«Это будешь не ты».

«Совсем чуть-чуть не я».

«Неправда».

«Не спорь со мной».

У меня не поворачивался язык сказать это по-другому. Не то, что это будешь не ты, а то, что тебя-то уже не будет. На самом деле. Ты умрешь по-настоящему. Может быть, я утешусь с этой куклой, муляжом (нет, не верю и не хочу). Но тебя не будет. Для тебя все кончится с твоей смертью.

Повторяю: у меня и в мыслях не было осуществлять его безумную затею. Но надо же было его как-то успокоить. Он чувствовал себя последней скотиной из-за своего, как он это называл, предательства. «Я бросаю тебя и ухожу, и все горе останется тебе. А мне — только немного побояться. Ну, еще, конечно, умирать, но это кончится и все, а для тебя тогда-то и начнется. Надо было тебе со мной связываться?»

Нет, он не был ангелочком. Он мог такое залепить… Но не об этом сейчас речь. О том, что он понимал: что я буду делать без него? С ним бы то же самое было, если бы нам поменяться местами, поэтому он все и понимал. Что тут понимать?

В общем, потом он умер.

А пластиночки остались. Вы думаете, мне долго пришлось колебаться? Ни минуты. Просто невозможно жить, если Хайле нет. Так невозможно, что и думать нечего пытаться. Умереть? Может быть. Но если Хайле — вот он, пусть даже не весь, не настоящий, пусть даже… пусть все, что угодно, вот он, заключенный в маленькие черные контейнеры, и никто кроме меня не вызволит его оттуда?