— Различие между человеком и животным не в том, что их окружает, а в том, что у них в душе и разуме, — сказал брат Бернардино де Сигуэнса, которому колонист не понравился с первого взгляда. — Я знаю многих блестящих аристократов, утверждающих, что жизнь без шелков, роскошных дворцов со стенами, увешанными картинами, и золотой посуды ничего не стоит.

— Это совсем другое! — возразил колонист.

— Тебе только так кажется, потому что ты судишь со своей колокольни, — ответил монах. — Потребности людей зависят от их привычек, и я не вижу причин, почему мы должны менять вековые привычки туземцев, навязывая им какие-то новые потребности.

— Потому что мы должны сделать их цивилизованными людьми.

— Боюсь, я с каждым днем все больше убеждаюсь, что мы и в самом деле пришли сюда лишь для того, чтобы отнять у местных жителей их золото и свободу, не дав взамен ничего, кроме пустых обещаний вечного спасения, в котором даже такие верующие люди, как я, порой весьма сомневаются, — заметил монах.

Деограсиас Буэнавентура в ответ лишь натянул поводья, останавливая лошадей, и внимательно посмотрел на де Сигуэнсу.

— А точно ли вы францисканец? — подозрительно спросил он. — А ведь никак не скажешь: ни по вашему облачению, ни по манере разговора.

— Вы правы, эту рясу мне одолжили. Но вот образ мыслей — мой собственный. Если Франциск Ассизский призывал нас относиться к животным как к братьям меньшим, поскольку они тоже являются творениями Господа, то как мы можем относиться иначе к индейцам, которые уж точно — его творения? Все мы были такими в начале времен.

— Так значит, вы равняете себя с ними? — изумился колонист.

— Боже упаси! — поспешил заверить монах. — Ни душа моя, ни помыслы никогда не были столь чисты, как у тех людей, чья жизнь проходит в непрерывном общении с природой. Вот сейчас я, к примеру, чувствую себя глубоко несчастным только потому, что пришлось надеть белую рясу вместо привычной коричневой, а сердце мое полно гнева против брата по вере, которого я прежде считал своим другом. Так как я могу сравнивать себя с ними, когда моя совесть отягощена такими грехами?

— Ваша вера поистине удивительна, святой отец, — прошептал Сьенфуэгос. — Но умоляю: не продолжайте, или Деограсиас вышвырнет нас из повозки, и мы никогда не доберемся до Санто-Доминго.

— И почему вы так туда торопитесь, позвольте спросить? — раздраженно осведомился Буэнавентура.

— Мы едем, чтобы спасти одну душу, — с воодушевлением ответил священник. — А если повезет, то и тело.

— Я вас не понимаю.

— Вам и не нужно понимать, — сухо ответил тот. — Вам заплатили сто мараведи, чтобы вы доставили нас туда; если же вы хотите получить урок этики, то придется заплатить отдельно.

Казалось, на этом их путешествие и закончится, поскольку хозяин готов был прямо тут же вышвырнуть их из повозки; но, к счастью, вмешался Сьенфуэгос, примирительно коснувшись руки колониста.

— Успокойтесь, пожалуйста! — попросил он. — Не обращайте на него внимания. С тех пор как губернатор Овандо назначил отца Бернардино своим личным советником, он стал немного нервным.

— Личный советник губернатора? — ошеломленно повторил тот, уставившись на монаха во все глаза и недоверчиво качая головой. — Быть того не может!

— Может — не может, а так оно и есть, — заявил канарец. — А заодно и Великий Инквизитор. Или вы не слышали о судебном процессе над некоей Марианой Монтенегро?

— Слышал, — отозвался тот совершенно другим тоном, едва услышал о ненавистной Инквизиции. — Так вы хотите сказать, что...

— Я ничего не хочу сказать, — прервал его Сьенфуэгос с полускрытой угроза в голосе. — Но можете быть уверены, одного его слова достаточно, чтобы вы долгие годы не увидели солнца. Так что имейте в виду!

— Помоги мне святой Хуан! — колонист щелкнул кнутом, пуская коней в галоп. — Кто бы мог подумать, что какой-то монашек, которого я подвез на своей колымаге, окажется самим инквизитором?

— Что значит: «какой-то монашек»? — спросил явно обиженный францисканец.

— Нет-нет, я вовсе не хотел вас обидеть, — поспешил заверить колонист, не смея взглянуть на монаха. — Просто... Просто я представлял себе инквизиторов несколько иначе... Более... более высокомерными, так скажем.

— «Скажем»! — хмыкнул монах, давая понять, что разговор окончен. — Лучше уж молчите! И подстегните этих кляч, потому как ехать еще долго, а времени у нас мало!

К утру следующего дня они наконец достигли Санто-Доминго, и канарец попросил высадить его возле таверны «Четыре ветра», а францисканца Буэнавентура повез дальше, в монастырь, по-прежнему не раскрывая рта.

Войдя в таверну, Сьенфуэгос первым делом спросил, где сейчас его старый друг, Васко Нуньес де Бальбоа. В конце концов он нашел его спящим в убогой хижине не берегу моря, голодного, тощего и оборванного, как никогда прежде.

— Как я погляжу, фортуна по-прежнему не желает вам улыбаться, — заметил Сьенфуэгос, горячо обнимая друга. — Вы неважно выглядите.

— Я голоден, как волк, — честно признался тот. — Вот уже несколько недель, как я не видел иной пищи, кроме диких плодов, крабов да парочки осьминогов, а это не те кушанья, которые могут насытить эстремадурского кабальеро.

— Так вы эстремадурец? — удивился Сьенфуэгос. — А я всегда думал, что вы андалузец, из Хереса.

— Я действительно из Хереса, но из Хереса-де-лос-Кабальерос, а вовсе не из того, другого, — не на шутку обиделся будущий первооткрыватель Тихого океана. — Слава Богу, есть разница!

— Помилуйте, у меня даже в мыслях не было вас обидеть! — в шутливом изумлении воскликнул Сьенфуэгос. — Но все же давайте что-нибудь поедим, мне скоро понадобится ваша помощь.

— Да, нелегкое это дело, — протянул эстремадурец, покончив с роскошным обедом и затягиваясь одной из тех толстых сигар, к которым так пристрастилось большинство испанцев на острове. — И весьма опасное! Вынужден вам напомнить, что одно дело — натянуть нос Святой Инквизиции, которую я всей душой ненавижу, и совсем другое — бросить вызов губернатору, прямому представителю короны. Попытка освободить принцессу сделает меня самым настоящим изменником. Я, может быть, и пьяница, умирающий от голода, могу продать право первородства за чечевичную похлебку, но никогда не стану предателем, можете мне поверить.

— Но я вовсе не склоняю вас к измене, — заверил канарец. — Я просто хочу сказать, что вдвоем мы могли бы потянуть за ниточки, что помогло бы освободить Анакаону миром, — он подчеркнул последнее слово. — Возможно, в Санто-Доминго есть люди, способные повлиять на Овандо и заставить его понять, что он совершает ужасную ошибку.

— Наверняка есть, — согласился Бальбоа уже спокойнее. — Но, как известно, губернатор настолько упрям, что даже гибель флотилии ничему его не научила. К тому же такого человека следует искать в его ближайшем окружении, а столь ничтожная личность, как я, к сожалению, не имеет доступа к этим кругам.

— По-моему, несправедливо с вашей стороны говорить о себе в подобной манере, — возразил канарец. — Вы умный и достойный человек, на деле доказавший свою исключительную отвагу.

— До сих пор я был всего лишь сумасбродным безумцем, страдающим манией величия, хотя этот остров переполнен сотнями таких. Вот так-то, мой друг! Хотя никому кроме меня не пришло бы в голову сигать в море и потрошить акул, не умея при этом плавать, и никто другой не пьет с утра до ночи, как я. — Он выпустил густую струю дыма и столь же невозмутимо добавил: — Так что я — самый ничтожный и бесполезный испанский кабальеро.

— Думаю, вы преувеличиваете.

— Никому я не нужен, и вы это знаете. Никто не ценит меня, кроме вас. К тому же меня вот-вот упекут в тюрьму — и вполне заслуженно, кстати — за долги и драки.

— В вашей власти все изменить, — заметил канарец.

— Да я уж пытался, — невесело рассмеялся Бальбоа. — Каждый день, просыпаясь утром, я даю себе слово измениться, и в итоге вечером ложусь спать все тем же, — он вновь затянулся толстой сигарой и добавил: — Но я знаю человека, который мог бы пробиться к Овандо и повлиять на него. К сожалению, сейчас дела его обстоят неважно, и слава у него уже не та. Вы, наверное, слышали о нем: это Алонсо де Охеда.