Итак, казалось бы, независимо друг от друга и профессионал и дилетант пришли к в общем-то сходным выводам.
Аристократия округа Финней сознательно игнорировала суд. «Не пристало порядочным людям, — заявила жена одного богатого скотовода, — проявлять любопытство к подобным вещам». И тем не менее на последней сессии суда присутствовала изрядная часть местного истеблишмента, соседствовавшего со зрителями попроще. Присутствие элиты было учтивым жестом в сторону судьи Тэйта и Грина Логана, уважаемых членов ее самой. Несколько скамей заняли также иногородние юристы, многие из которых приехали издалека; они во что бы то ни стало должны были лично услышать заключительное напутствие Грина присяжным. Грин, маленький, галантно-жесткий, канзасец в седьмом поколении, пользуется значительным авторитетом среди своих коллег, которые восхищаются его сценическим искусством — различными актерскими навыками, в том числе безошибочным, как у комика из ночного клуба, умением выбрать нужный момент. Он, как опытный адвокат по уголовным делам, обычно выступал в роли защитника, но в этом случае штат нанял его в качестве специального помощника Дуэйна Уэста, поскольку бытовало мнение, что молодой прокурор округа недостаточно закален, чтобы справиться с данным делом без опытного помощника.
Но, как и подобает звездам сцены, Грин появился лишь в последнем акте программы. Ему предшествовали сдержанное напутствие судьи Тэйта присяжным и заключительное обращение прокурора: «Можете ли вы хоть на секунду усомниться в том, что подсудимые виновны? Нет! В независимости от того, кто из них нажал на спусковой крючок ружья Ричарда Юджина Хикока, оба они виновны одинаково. Есть только один способ поручиться, что эти люди никогда больше не будут бродить по городам и весям нашей земли. Мы требуем высшей меры наказания — смертной казни. И мы требуем ее не из мести, а как самое скромное наказание…»
После этого необходимо было выслушать прошение защиты. Речь Флеминга, описанная одним журналистом как «мягкотелая», представляла собой церковную проповедь: «Человек не животное. У него есть тело, и у него есть душа, которая живет вечно. Я не считаю, что человек имеет право разрушить этот дом, этот храм, в котором живет душа…» Гаррисон Смит, хоть и напирал на предполагаемую набожность присяжных заседателей, главной темой своего выступления избрал зло высшей меры наказания: «Это пережиток человеческого варварства. Закон гласит, что отнимать человеческую жизнь нельзя, а потом сам же первый подает пример, который является почти таким же злом, как преступление, за которое он карает. Штат не имеет права творить такое зло. Оно не эффективно. Оно не сдерживает преступность, но просто унижает человеческую жизнь и вызывает новые убийства. Все, о чем мы просим, это милосердие. Конечно, пожизненное заключение едва ли можно назвать большой милостью…» Но никто его не слушал; один присяжный заседатель, словно отравленный многочисленными зевками, наполнившими зал, спал с открытыми глазами, и рот его был открыт так широко, что в него могла бы влететь пчела.
Грин разбудил собравшихся.
— Господа, — произнес он, говоря без записей. — Вы только что слышали два энергичных прошения о милосердии от имени ответчиков. Мне представляется счастливым стечением обстоятельств то, что наши замечательные защитники, мистер Флеминг и мистер Смит, не были в доме Клаттеров в ту роковую ночь, — весьма счастливым для них, поскольку, если бы тогда они молили преступников о милости к обреченным жертвам — наутро мы нашли бы больше чем четыре трупа.
Когда Грин был еще мальчиком и жил в своем родном Кентукки, его прозвали Розанчиком; этой кличкой он был обязан розовым пятнам, выступающим на лице, когда он волновался. И теперь, по мере того как он расхаживал перед присяжными, сознание важности собственной миссии разгорячило Грина и покрыло его лицо заплатами румянца.
— Я не имею ни малейшего желания вести теологические дебаты. Но я предвидел, что защита в поисках аргументов против смертной казни прибегнет к Священному Писанию. Вы слышали цитату из Библии. Но я тоже умею читать. — Он раскрыл Ветхий Завет. — И вот что о предмете обсуждения сказано в Библии. «Исход», глава двадцатая, стих тринадцатый — одна из десяти заповедей: «Не убий». Это относится к незаконному убийству. В этом нет сомнений, ибо в следующей главе, стих двенадцатый, написано о том, какая кара ждет того, кто нарушил эту заповедь: «Кто ударит человека так, что он умрет, да будет предан смерти». Вероятно, вы, мистер Флеминг, считаете, что все это изменилось, когда явился Христос. Это неверно. Ибо Христос говорил: «Не думайте, что я пришел разрушить закон или пророков. Я пришел не разрушать, но исполнять». И наконец, — Грин неловко повернулся и, казалось, случайно закрыл Библию, после чего присутствующие в зале юристы с усмешкой начали подталкивать друг друга локтями, поскольку это был древнейший судебный трюк — адвокат, зачитывая цитату из Священного Писания, притворяется, что потерял нужное место, и говорит, в точности как это сделал Грин: «Ничего страшного. Думаю, я смогу процитировать по памяти. Книга Бытия, глава девятая, стих шестой: „Кто прольет кровь человеческую, того кровь прольется рукою человека". Но, — продолжал Грин, — я не вижу смысла обсуждать здесь Библию. В нашем штате за убийство первой степени предусматривается наказание в виде пожизненного заключения или смерти на виселице. Таков закон. Вы, господа, обязаны провести его в жизнь. И если когда-нибудь высшая мера наказания бывает оправдана, так это тот самый случай. Это странные, зверские убийства. Четверо ваших сограждан были забиты, словно кабаны на бойне. И во имя чего? Не из мести или ненависти, а ради денег. Денег. Это холодный расчет — столько-то унций серебра за унцию крови. И как же дешево были оценены эти жизни! Сорок долларов — вся нажива! Десять долларов за жизнь! — Он крутанулся на каблуках и ткнул пальцем в сторону Хикока и Смита: — Они пришли вооруженные ружьем и кинжалом. Они пришли грабить и убивать. — Голос его дрогнул и оборвался, словно задушенный силой его ненависти к жизнерадостно жующим жвачку ответчикам. Вновь обернувшись к присяжным, он хрипло спросил: — Что вы намерены делать? Что вы намерены делать с этими людьми, которые связали человека по рукам и ногам, перерезали ему горло и погасили его разум? Присудить им минимальное предусмотренное наказание? Да, и ведь это только один пункт обвинения из четырех. А как же быть с Кеньоном Клаттером, юным, только начинающим жить мальчиком, которого связали и заставили беспомощно глядеть на предсмертные мучения отца? Или с молоденькой Нэнси Клаттер, которая слышала выстрелы и знала, что ее очередь следующая. Нэнси, которая умоляла: „Не надо! О, пожалуйста, не надо. Пожалуйста! Пожалуйста!" Какая агония! Какая кошмарная пытка! И остается еще мать, связанная и лишенная возможности кричать, вынужденная слушать, как ее муж и любимые дети умирают один за другим. Слушать, как убийцы — те самые, кого вы видите перед собой, — наконец входят в ее комнату, находят лучом фонаря ее глаза и последним выстрелом ставят точку».
Грин, распалившись, дотронулся до чирия, созревшего на тыльной стороне шеи, нарыва, который, подобно своему яростному обладателю, казалось, вот-вот лопнет.
— Итак, господа, что вы намерены делать? Дать им минимум? Отправить их назад в колонию и тем самым дать им возможность бежать или получить досрочное освобождение? Когда они в следующий раз отправятся убивать, жертвами могут стать члены вашей семьи. Говорю вам, — торжественно произнес он, окидывая присяжных таким взглядом, словно бросал вызов каждому, — порой чудовищные преступления совершаются лишь оттого, что некогда трусливые присяжные отказались выполнить свой долг. Итак, господа, теперь решение полностью на вашей совести.
Он сел. Уэст шепнул ему:
— Мастерская работа, сэр.
Но несколько слушателей отнеслись к речи Грина с меньшим восторгом; и после того как жюри удалилось для обсуждения приговора, один молодой репортер из Оклахомы и его коллега из «Канзас-Сити стар», Ричард Парр, обменялись довольно острыми репликами. По мнению оклахомца, обращение Грина было «разжигающим», зверским.
