Но тут что-то заставило его прислушаться. Сквозь все нараставший гром и посвист метели, шаставшей снегом снаружи по стенам здания, просквозил какой-то тревожный, ноющий звук. «Ого, метель-то разыгралась серьёзная», – подумал Чудинов, вслушиваясь в нестройный, стонущий на разные тона звук, который рвался снаружи. Воющий рёв метели как бы подчинялся этому странному звуку, становился то громче, то слабее, почти замирал и вдруг опять усиливался, словно повинуясь какому-то неровному и тяжёлому биению. И вдруг Чудинов понял, что это гудят на заводах и ветер то доносит гудки, то заглушает их гулом бурана. Потом ему показалось, что откуда-то пробился далёкий частый набат. Чудинов подошёл к окну, но разглядеть ничего не мог. Метущаяся мутная мгла, в которой расплылись светлые блики вокруг фонарей, кишела за окнами. Чудинов включил репродуктор.

«…сбор лыжных поисковых партий у гостиницы «Новый Урал», – раздалось в комнате. – Они прочешут весь район рудника и аэропорта, где, по-видимому, находится заблудившийся ребёнок».

Диктор кончил читать сообщение, и наступила пауза. Чудинов ждал: может быть, повторят. И действительно, после щелчка в репродукторе послышалось:

«Внимание, говорит Зимогорский радиоузел. Повторяем наше сообщение: в районе рудника и аэропорта пургой застигнут ребёнок из интерната. На спасение заблудившегося мальчика вышли лыжники из города. В аэропорте организована лыжная поисковая партия. Приглашаются добровольцы-лыжники. Сбор лыжных поисковых партий у гостиницы «Новый Урал».

Чудинов выпрямился. На секунду ему показалось, что колющая лёгкая боль резнула у него сквозь колено, но тотчас же прошла. Да и не до этого было сейчас. Он устремился к дверям.

У гостиницы ветер рвал пламя факелов, которые держали лыжники.

– Есть лыжи свободные? – спросил выбежавший из подъезда Чудинов, который уже успел побывать у себя в номере, чтобы переодеться в свою неизменную лыжную клетчатую куртку.

Маша Богданова, услышав его голос, одним толчком подъехала поближе, вгляделась, не веря своим глазам, но всё же в летучем мельтешащем свете факелов узнала начальника.

– Степан Михайлович, вы? Вам же трудно… Вы же…

Чудинов резко оборвал её:

– Завтра поговорим, трудно или легко. Где лыжи взять?

– А вам, товарищ, когда-нибудь приходилось иметь дело с этой снастью? – осторожненько спросил дядя Федя, уже наслышанный о том, как относится к спорту новый начальник конструкторского бюро.

Чудинов отвечал быстро, нетерпеливо:

– Приходилось, изредка.

– Ну и как, – поинтересовался дядя Федя, – получалось? У нас тут местность очень пересечённая.

– Карту! – коротко потребовал Чудинов.

Дядя Федя, иронически пожав плечами, поднёс к факелу планшетку с картой:

– Смотрите, чтобы вас потом самого искать не пришлось.

– Как-нибудь сам найдусь. Ну-ка… лыжню! – крикнул он властным и звучным голосом. Все невольно попятились, отступая. И он унёсся в метельную темь, сразу с места уверенно взяв сильный ход.

– Смотри, какой прыткий! – удивился дядя Федя. – А стойка какая, видали? Ой, братцы, это он, кажется, все темнил…

Жутко было сейчас человеку в поле. Наташа упрямо пробивалась сквозь бушующую стену пурги. Столбы крутящегося снега налетали с маху, рушились на неё, грозя свалить с ног, слепя и на мгновение лишая дыхания. Но девушка упрямо шла вперёд, низко пригнувшись, иногда примечая торчащую вешку, минутами теряя направление, вслушиваясь в гудки. Она то проваливалась в сугроб, то снова вскарабкивалась на крутогор.

Наташа была опытной лыжницей. Она даже не помнила, когда в первый раз стала на лыжи. Вероятно, почти тогда же, когда самостоятельно стала на ноги. Она привыкла к далёким лыжным переходам. Бывало так, что неделями ей ежедневно приходилось и в школу-то ходить на лыжах. Лыжи для неё были не только спортом, но и привычным способом передвижения. Прежде она никогда и не думала о том, что лыжня станет для неё тропой, где её ждала сперва слава, а потом позор. Несколько лет назад во время комсомольской лыжной вылазки на неё обратил внимание заезжий инструктор физкультуры, уговорил её выступить на областных соревнованиях. С того дня и началось. Но теперь с этим было покончено. Лыжи для неё стали снова только привычным средством для любимых прогулок.

Не раз случалось Наташе быть застигнутой в поле метелью. Но такого, как сегодня, ей ещё не выпадало. Она уже жалела, что не дождалась других лыжников, которые, конечно, теперь уже вышли тоже на поиски Сергунка.

Ничего не видно было вокруг в этом кромешном мутно-белом аду. Свирепое кишение взбесившегося снега, казалось, заполняло весь мир, и тщетно было взывать, сложив ладони рупором, проталкивая крик в этом яростно клокочущем ледяном воздухе:

– Сергуно-о-к!.. Сё-ре-жа… Орло-ов!..

Но снова и снова звала она мальчика.

Внезапно она замолкла, тяжело дыша, прислушиваясь.

Откуда-то, казалось издалека, а может быть, и совсем рядом, сквозь белую крутоверть донёсся со стороны почти неразличимый слабенький голос: «Ау-у!»… Наташа, с места развернувшись, бросилась туда, откуда послышался ей ответ. Облака снега, ринувшиеся навстречу, на мгновение ослепили её. Она зажмурилась, оборачиваясь, чтобы передохнуть, и не видела, что лыжи её уже скользят по снежному карнизу – настругу, свисающему с края оврага. Она только почувствовала вдруг, что все под ней куда-то оседает вниз, безудержно увлекая за собой, и вместе с небольшой лавиной стремглав обрушилась на дно овражка. Он был не очень глубок, но крут. Наташа сильно ушибла руку при падении. С трудом выбралась она из-под снега и только тут с ужасом убедилась, что одна лыжа у неё сломана, а без лыж в такую погоду и километра не пройдёшь. Наташе показалось, что, словно почувствовав всю её беспомощность, пурга с новым неистовством задула навстречу. Несмотря на боль в руке, Наташа кое-как выбралась из овражка и позвала Серёжу. Ей снова послышалось тихое «ау». Почти по самый пояс утопая в снегу, она кинулась на зов, выкарабкалась из сугроба. Впереди затемнел полузанесённый куст. Что-то шевелилось под ним.

Через минуту Наташа уже поднимала за плечи полузамёрзшего, совсем ослабевшего мальчика. Она пыталась поставить Сергунка на ноги, но мальчуган так ослаб и застыл, что снова валился на снег. У него хватило только сил, еле шевеля губами, произнести:

– Тётя Наташа, ты иди, а я лучше тут полежу, отдохну чуток.

Наташа грела ему своим дыханием руки, тёрла варежками щеки,теребила, отряхивала.

– Сергунок, милый… ты, маленький, никак не сможешь идти?

Он вяло отводил её руки, твердил виновато:

– Я ног не чую. Ты иди, тётя Наташа, я уже теперь не боюсь, раз ты меня сыскала. Ох, я рад до чего, что нашёлся! Ты только не серчай, что я заблудился. Нечаянно… Я больше никогда сроду не стану…

Их обоих заносило снегом. Нельзя было оставаться тут на самом ветру. Надо было найти хоть какое-нибудь укрытие. Наташа, отвернувшись от ветра, как бы упираясь в него спиной, связала лыжи Сергунка своим шарфом, соорудила что-то вроде салазок, уложила на них мальчугана и попыталась волочить самодельные санки за собой. А метель задувала все неистовее, сплошной поток плотного, как будто уже в воздухе слежавшегося снега хлестал навстречу. Буран закручивал эти хлещущие струи вокруг. И Наташе, ослабевшей, терявшей последние силы, казалось порой, что она попала в какие-то огромные, бешено вертящиеся двери и безнадёжно крутится, крутится в них и никак не может угодить в выход.

Она то и дело падала на колени, проваливаясь уже выше пояса, с трудом поднималась снова.

Метель задувала все неистовее.

Потом один раз у неё уже не хватило сил подняться…

Лыжники с электрическими фонариками в руках и с факелами, которые, словно огненные квачи, размазывали тускло светящиеся пятна в тёмном ревущем пространстве, шли со стороны городка и аэропорта, прочёсывая навстречу друг другу весь район, примыкавший к трассе недавних гонок. Они рассыпались по снежной равнине, взвихрённой бураном, обходя её двумя широкими цепями, которые, должны были сойтись, как две скобки. Зарево факелов улетучивалось в облаках несущегося снега.