Некоторые подобные истории Холера запоминала, находя их весьма забавными, хоть и на свой лад. Особенно ей нравилась история про одну девицу из знатного рода, которая, обуреваемая похотью, попросила у адских владык, чтобы те увеличили радость ее постельных утех до тех пределов, что могут выдержать человеческий рассудок и бренное тело. Наверно, где-то в аду нашелся демон, решивший, что это будет забавно, а подобная инициативность заслуживает награды. С тех пор девица, говорят, всякий раз, раздвигая ноги, испытывала такое блаженство, что под ней тлели простыни. Но при этом ее лоно кончало живыми пауками, ящерицами и ядовитыми змеями.
Интересно, оно того стоило?..
Палатки с бижутерией вызвали у Холеры куда больший интерес. Да, в большинстве своем они могли похвастаться лишь изящными поделками, которые побрезговал бы выставлять в своих витринах цех ювелиров Броккенбурга, но и среди них можно было найти премилые штучки.
Холера не отказала себе в удовольствии примерить несколько колье и браслетов. Перед этим она, правда, опасливо прикоснулась к ним пальцем, как хозяйки прикасаются к стоящим в печи противням. Как-то раз она напялила на себя фероньерку[7], которую сочла бронзовой, а та возьми и окажись из грязного, с кучей примесей, но серебра. Запах паленого мяса, кажется, был слышен во всем Руммельтауне, а Холера еще месяц носила длинную челку, которая ей совершенно не шла, лишь бы скрыть жуткий багровый рубец поперек лба.
От украшений Холера оторвалась не без труда, утешая себя тем, что рано или поздно явится сюда вновь, но уже с туго набитым кошелем, гудящим, как все адские колокола. И уж тогда напялит на себя больше звенящего барахла, чем рота ландскнехтов, разграбивших дотла Магдебург.
Ее досада оказалась недолгой. За палатками ювелиров обнаружились палатки с музыкальными кристаллами и там-то Холера отвела душу, добрые полчаса перебирая их и разглядывая на свет. Конечно, человеческие глаза, даже если они принадлежат ведьме, не в силах прочесть заточенную в их хрустальном нутре музыку, однако рассматривать их было приятно, они походили на тончайшие линзы, вырезанные из горящих внутренним светом аметистовых жеод[8]. Может, они и выглядели холодными бездушными срезами хрусталя, но Холера знала, что стоит водрузить их на музыкальную коробку, как запечатанная внутри мелодия хлынет наружу, преображаясь в дрожание струн и тревожный гул меди.
Разглядывая кристаллы на свет, без помощи сложных чар, невозможно было определить, музыку какого рода они скрывают, однако каждый из них был снабжен плотным бумажным конвертом, на обратной стороне которой неведомый писец кропотливо перечислял всю нужную информацию, включающую не только имя исполнителя и названия композиций, но зачастую и либретто к ним[9]. Холера принялась перебирать эти конверты, некоторые презрительно отбрасывая в сторону, другие подолгу изучая самым пристальным образом.
Разумеется, большая часть музыкальных кристаллов оказалась полнейшей дрянью, которая способна была лишь причинить дополнительные страдания ее и без того измученному уху. Ветхие оперетки, которые выкопали, кажется, из склепов их создателей, где те давно превратились в липкий тлен, да приторные баллады двадцатилетней давности, годные ублажать разве что дряхлых, подверженных старческой ностальгии, евнухов. Имена исполнителей-миннезингеров Холера читала без всякого почтения, сопровождая презрительными смешками.
Юрген Ранке, самоуверенный хлыщ с голосом столь грубым, что подошел бы больше плотогону, чем менестрелю. Анна фон Пугг, настойчиво именующая себя примадонной, уже полвека терзающая слушателей своей давно осточертевшей мрачной балладой об айсберге, этой одинокой горе из смертоносного льда, что вечно кружит по морю в поисках своей жертвы. Отто Миттель, которого на сцене, кажется, удерживают только чары некромантии, но все еще находящий в своем изможденном теле силы, чтоб петь об изгибе цистры[10], которую нежно сжимает его рука… Дьявол! Холера была уверена, что силы в этой руке не хватит даже для того, чтоб этот полумертвый паяц мог себе подрочить!
С другой стороны, в стопках потрепанных грязными руками бумажных конвертов нет-нет да и попадалось что-то стоящее внимания. Так Холера обнаружила помутневший, поцарапанный, но вроде бы не утративший своих музыкальных свойств кристалл миннезингерского квартета «Все двери Ада», включающий в себя ее любимую арию «Þetta er endirinn». Ах, дьявол! Холера даже ощутила размягчение внизу живота, когда ее воображение проиграло увертюру к арии, наполненную тревожным гулом клавесина, усиливающимся до штормящего крещендо, в волнах которого тонущим кораблем тяжело бьется душа. Вот-вот, уловив миг паузы, вступит насмешливая пьяная скрипка, нарочито искажающая заданный клавесином лейтмотив, и низкий, невероятно сексуальный голос Джисфрида Морриона начнет петь, растягивая окончания слов, отчего тело изнутри примется таять и плавиться, не выдерживая вливающейся в него энергии:
Это конец, мой изысканный друг
Это конец
Мой мертвый друг
Конец
Отложив с неохотой «Двери», Холера сделала находку еще лучше — почти не потрепанный конверт «Развратных аркебуз», с оборотной стороны которого на нее насмешливо взирала гравюра Сигфрида Вишуаза, от одной улыбки которого у Холеры захлюпало в ботинках. Черт подери, когда-то она могла кончить не снимая штанов, только лишь от первых тактов «Сатана, храни императрицу» или «Án tilfinninga». Хорошее было время… Холера с удовольствием бы стянула музыкальный кристалл с прилавка, спрятав под колетом, кабы не полная бессмысленность этого действия. Единственной музыкальной коробкой в Малом Замке был аппарат Саркомы, которая скорее объедет весь Броккенбург на хромой козе с веником в руках, чем одолжит эту драгоценность своей подруге Холере.
Холера вздохнула, погладив нарисованного Вишуаза по щеке. Ее часто упрекали в жестокости и необдуманности, и не без оснований, но бессмысленных действий она старалась не совершать.
За палатками с музыкальными кристаллами Холера чуть было малодушно не свернула, очень уж силен был гуляющий в здешних краях запах. Запах, который мог бы показаться приятным разве что существу, привыкшему купаться в раскаленной смоле и вдыхать ядовитые сернистые испарения. Пахло тут скверно, кисло и сладко одновременно, даже хуже, чем в алхимических лабораториях, когда магистр Голем разводил пары под своим ржавым тигелем, демонстрируя будущим ведьмам трансмутацию одних чудовищно смрадных элементов в другие, не менее благоухающие.
Будь Холера менее брезглива, она нашла бы, чем заинтересовать себя в этой части рынка, но она лишь зажала ноздри пальцами, стараясь не особенно-то пялиться по сторонам.
Тяжелее всего было не смотреть в сторону флейшхэндлеров, торговцев плотью. Над их прилавками вилось сизое мушиное воинство, едва сдерживаемое веерами и сетками, воинство деловито гудящее, наглое и непрестанно атакующие разложенный товар. Весь ассортимент товара, который может предложить обычное человеческое тело.
Закрученные улитки ушных раковин, при виде которых Холера невольно стиснула зубы. Восковые груши отсеченных носов. Гроздья заботливо переложенных свежими листьями пальцев, некоторые из которых, посинев, все еще хранили отпечатки колец. Разбухшие колбасы несвежих кишок, утопленные в подкрашенном кровью питательном растворе. Склянки, баночки, кюветы, бочонки — об их содержимом Холере не хотелось даже думать.
Ничего не поделать, плоть, может, и не является любимым яством обитателей Ада, однако ценится многими демонами. А значит, может играть роль в ритуалах, в которые она еще не была посвящена. Кроме того, поговаривали, искусство Флейшкрафта тоже не чурается использовать человеческие обрезки в своем деле.
Но самое паскудство обнаружилось там, где смердящее царство флейшхэндлеров почти заканчивалось, уступая место торговцам Пассаукунстом. Сперва Холере показалось, что многочисленные склянки, стоявшие на прилавке, вмещают в своем нутре какие-то причудливые фрукты, похожие на раздувшиеся ягоды неприятных фиолетово-алых оттенков. Лишь несколькими секундами спустя она поняла, почему из каждого такого плода, колыхающиеся в мутном растворе, тянется похожий на гибкую ложноножку стебелек. Это была пуповина, а плоды в склянках — неродившимися человеческими зародышами.
