За купеческими судами стоял на якоре военный корабль без стеньг. Матросы в люльках красили снаружи борта. На носу корабля высилась грубая деревянная фигура — женщина в тунике, покрашенная алой и белой краской. В коряво вырезанных руках она держала большие позолоченные ножницы, и по ним-то Хорнблауэр догадался, что это за судно раньше даже, чем насчитал в борту одиннадцать пушечных портов, раньше, чем лодка прошла под кормой и он прочел название — «Атропа». [1]

Он смотрел на нее, силясь побороть волнение, и примечал дифферент, обводы, унтер-офицера на вахте — все, что можно было приметить за эти недолгие минуты.

— «Атропа», двадцать два, — сказал рулевой, заметив интерес Хорнблауэра.

— Мой муж — ее капитан, — гордо сказала Мария.

— Вот как, сэр? — загребной взглянул на Хорнблауэра с уважением, польстившим Марии.

Лодка поворачивала — вот Детфордская бухта и Детфордский пирс.

— Суши весла! — сказал баковый. — Греби! Шабаш! Лодка заскрежетала о причал. Путешествие из Глостера кончилось. Нет, не совсем, решил Хорнблауэр, выбираясь из лодки. Еще столько хлопот впереди — найти жилье, перевезти туда багаж, устроить Марию — и лишь потом он сможет отправиться на корабль. Жизнь — это целая вереница неприятных обязанностей. Под пристальным взглядом Марии Хорнблауэр расплатился с лодочником. К счастью, к ним сразу подошел отиравшийся у пристани паренек и предложил свои услуги. Он раздобыл тележку и погрузил на нее багаж. Хорнблауэр, поддерживая под локоть Марию с ребенком на руках, повел ее по пирсу.

— Поскорее бы снять туфли, — сказала Мария. — И переодеть маленького Горацио. — Сейчас, сейчас, мой хороший.

К счастью, до «Георга» оказалось недалеко. Толстуха-хозяйка, встретившая их на пороге, сочувственно оглядела Марию, провела их в комнату и тут же послала служанку за горячей водой и полотенцами.

— Сейчас, мой сладенький, — успокаивала хозяйка маленького Горацио.

— Ox, — сказала Мария, садясь на кровать и стаскивая туфли.

Хорнблауэр стоял у двери, ожидая, пока внесут сундуки.

— Скоро вам рожать, мэм? — спросила хозяйка. В следующую секунду они с Марией уже беседовали о повитухах и всеобщей дороговизне — последнюю тему затронула Мария, желавшая поменьше заплатить за комнату. Слуга с парнишкой принесли багаж и поставили в комнате, прервав разговор двух женщин. Хорнблауэр торопливо вытащил из кармана ключи и встал на колени у сундука.

— Горацио, дорогой, — сказала Мария, — мы обращаемся к тебе.

— А… что? — рассеянно спросил Хорнблауэр через плечо.

— Хотите чего-нибудь горяченького, сэр, пока готовится завтрак? — предложила хозяйка. — Пунша? Чашечку чая?

— Нет, спасибо, — ответил Хорнблауэр.

Он уже открыл сундук и лихорадочно распаковывал вещи.

— Неужели ты не можешь подождать до завтрака, дорогой? — спросила Мария. — Тогда я все разберу сама.

— Боюсь, что нет, мэм, — ответил Хорнблауэр, неподнимая головы.

— Твои лучшие рубашки! Ты их помнешь! — возмутилась Мария.

Хорнблауэр вытаскивал из-под них мундир. Положивеговдругой сундучок, он принялся искать эполет.

— Ты собираешься на корабль! — воскликнула Мария.

— Конечно, дорогая, — сказал Хорнблауэр.

Хозяйка уже вышла, и разговаривать можно было свободно.

— Но ты должен сначала позавтракать! — убеждала Мария.

Хорнблауэр заставил себя согласиться.

— Ладно, пять минут на завтрак, после того, как я побреюсь, — сказал он.

Он разложил мундир на кровати, хмурясь, что тот помялся, развязал лакированную коробку, вынул треуголку, потом скинул сюртук, лихорадочно развязал шейный платок и снял чулки. Маленький Горацио вновь принялся жаловаться на свою горькую жизнь.

Пока Мария успокаивала ребенка, Хорнблауэр развязал мешочек с туалетными принадлежностями и вытащил бритву.

— Я снесу Горацио вниз и дам ему хлеба с молоком, дорогой, — сказала Мария.

— Да, дорогая, — ответил Хорнблауэр сквозь пену. В зеркало он поймал отражение Марии, и оно мигом вернуло его к действительности. Мария жалобно смотрела ему в затылок. Он отложил бритву и стер полотенцем пену.

— Ни одного поцелуя со вчерашнего дня! — сказал он. — Мария, милая, тебе не кажется, что ты мной пренебрегаешь?

Она упала в его объятья, глаза ее увлажнились, но нежность в его голосе побудила ее улыбнуться.

— Я считала, что это ты мной пренебрегаешь, — прошептала она.

Она положила руки ему на плечо, прижала его к своему отяжелевшему телу и пылко поцеловала.

— Я думал о своих обязанностях, — сказал Хорнблауэр,

— В ущерб всему остальному. Ты меня простишь?

— Простить тебя! — Она улыбалась сквозь слезы. — Не говори так, милый. Делай, что знаешь. Я твоя, я твоя.

Хорнблауэр, целуя ее, чувствовал, как в душе его волной поднимается искренняя нежность — счастье, целая жизнь человеческого существа зависит от его терпения и такта. Он не до конца вытерся — на лице у Марии была пена.

— Любимая, — сказал он, — ты лучшее, что у меня есть. Он целовал ее, чувствуя себя неверным мужем и лицемером, и думал о качающейся на якорях «Атропе». Однако он не зря сдерживал нетерпение — маленький Горацио снова закричал, и Мария первая разорвала объятья.

— Бедный зайчик! — сказала она, подходя к ребенку. Склонившись над ним, она обернулась и улыбнулась мужу.

— Я должна позаботиться, чтоб обоих моих мужчин покормили.

Хорнблауэр кое-что должен был ей сказать, но сказать тактично, и некоторое время подбирал слова.

— Милая, — начал он, — я не против, пусть весь свет видит, что мы целовались, но боюсь, ты засмущаешься.

— Господи! — воскликнула Мария, когда до нее дошел смысл его слов. Она заспешила к зеркалу и стерла с лица пену. Потом подхватила ребенка и сказала:

— Пойду спущусь, прослежу, чтоб побыстрей приготовили завтрак.

Она улыбнулась бесконечно счастливой улыбкой, и, выходя из комнаты, послала воздушный поцелуй. Хорнблауэр снова намазал лицо пеной. Его переполняли мысли об «Атропе», о жене, о сыне и ребенке, которому еще предстоит родиться. Вчерашнее мимолетное счастье было позабыто. Возможно, не имея причин печалиться, он мог бы и сегодня чувствовать себя счастливым, но это, увы, не было ему дано. Позавтракав, он нанял наконец лодку и отправился на корабль. Сидя на корме, он поправил треуголку и приспустил с правого плеча плащ, чтоб виден был эполет — отличительный знак капитана с менее чем трехлетним стажем. Похлопав по карману, убедился, что приказы на месте, и выпрямился, стараясь изобразить достоинство. Он легко мог вообразить, что творится сейчас на «Атропе» — вахтенный штурманский помощник заприметил треуголку и эполет, посыльные побежали к первому лейтенанту, фалрепных и боцманматов срочно вызвали наверх, и при вести о том, что капитан скоро поднимется на борт, всех охватило беспокойное любопытство.

— Эй, на лодке! — окрикнули с корабля. Лодочник вопросительно поглядел на Хорнблауэра и, получив утвердительный кивок, заорал во всю луженую глотку:

— «Атропа!»

Теперь на корабле окончательно убедились, что прибыл их капитан.

— Подведите лодку к борту, — сказал Хорнблауэр. «Атропа» имела ровную, без надстроек, палубу и низкую осадку — нетрудно было дотянуться до бизань-русленя.

Лодочник деликатно кашлянул.

— Вы не забудете расплатиться, сэр? — спросил он, и Хорнблауэру пришлось искать в кармане монетку.

Он шагнул на руслень, стараясь не злиться из-за своей забывчивости. Поднимаясь на палубу в свисте дудок, он приветственно поднес руку к полям треуголки, но, как ни старался подавить волнение, видел лишь расплывчатые пятна вместо лиц.

— Джон Джонс, первый лейтенант, — послышался голос. — Добро пожаловать, сэр.

Новые имена, новые лица. Хорнблауэр не различал лиц, не слышал имен. Он подавил желание сглотнуть ине без труда обрел голос.

— Пожалуйста, соберите команду, мистер Джонс.

— Свистать всех наверх! Свистать всех наверх!