Да и в самом деле, сама-то Шерри чем лучше? Почему-то ей живо представилось, как она входит в этот затемненный зал ресторана, который представлялся ей аляповатым и огромным, как тот, в который как-то раз водил ее Бравин. И там все сияют бриллиантами, все красивые, и она, Шерри… Среди них. Со своим синячищем. В своих шмотках дурацких. Специально для таких дурех, как Шерри, открывают эти бутики, где за сумасшедшие деньги продают вышедшее из моды тряпье. Ей Бравин как-то рассказывал, как он в свой «бутик» вещи в испанском секонде покупал за бесценок… Воспоминание о Бравине и собственном дурацком туалете заставило ее загрустить. Шерри подумала, что вот это платье, с большим декольте, черное, обтягивающее телеса «элитарной дамы», с маленькими, вышитыми бисером ангелами, подошло бы Шерри куда лучше. А даме уже все равно, она бы и в Шеррином зеленом сарафанчике походила этим вечером.

Идти в этот самый ресторан ей совсем расхотелось. Она даже подумала позвонить Андрею и попросить его встретиться где-нибудь в парке или на набережной и просто погулять. Но тут же пришло в голову, что ведь про свидание-то речи и не шло, и вообще Шерри себе просто напридумывала всякое разное «счастье», а сам-то Андрей ее из чувства простой человеческой благодарности приглашает, Тоня права. И это ее уже дело — воспользоваться этим маленьким шансом или отказаться от него… Отказываться ей не хотелось. Лучше уж помучиться от насмешливых взглядов в этом убогом сарафанчике. Вдруг ей удастся поразить его в самое сердце? Шерри в этом сомневалась, но… Дело было даже не в шансе этом. Она даже себе боялась признаться в том, что ей просто очень хочется еще хоть один разок увидеть его. Поговорить с ним. Ей очень хочется еще раз испытать то сладкое ощущение внутри, когда он касается губами ее руки, наклоняя голову, как верный рыцарь. Ей хочется еще хоть на одно мгновение почувствовать себя принцессой. Королевой. Подняться над отведенным ей местом и посмотреть, как выглядит этот дурацкий мир с высоты птичьего полета.

И ради этого она пойдет куда угодно. Даже на эшафот бы пошла, что уж там говорить… Как Тонин Дима говорил про открытую дверь?

И — она ведь и сейчас бы это повторила. Теперь она на разодетую «жену председателя» почти с ненавистью смотрела. Хорошо, что та уже затарилась новомодными косметическими мазями от целлюлита и повернулась спиной.

А то Шерри наверняка огребла бы по полной программе.

Нельзя ведь прожигать взглядами платьишки от-кутюр, напяленные на мощные телеса «хозяек жизни».

В колонках играл Брегович. «Едерлези». Дима стоял у мольберта. Эта дурная привычка — обгрызать кончик кисти — сейчас почему-то была приятной. Сладкой на вкус. Как из детства. Он улыбнулся.

Ее профиль. Ее. Вздернутый нос, пухлые губы и вопросительный, немного удивленный взгляд.

Девочка с лицом святой Анны.

Он невольно обыграл сейчас это сходство, придав ее чертам еще большее сходство со старинной византийской фреской. Даже пальчик застыл возле губ и такое же ожидание чуда в огромных глазах…

Ах, как это чудесно, что он может сейчас с помощью кисти оказаться рядом с ней, преодолев расстояния и реальность! Смотреть в ее глаза и улыбаться так, как никогда бы не решился улыбнуться ей — настоящей.

Если бы он еще мог вдохнуть в изображение жизнь, чтобы дотронуться до этих полураскрытых губ, прижать к своему сердцу ее теплое, легкое тело… Но — зачем, зачем это делать? Ведь — она есть, она живая, она настоящая…

Господи, как же хорошо, что она есть!

Ему так захотелось ее увидеть, что он подумал — сейчас он не справится с собой. Он оденется и помчится в этот жуткий магазин, чтобы схватить ее на руки и полететь прочь от этих тяжелых, косметических запахов — туда, под самые облака, где пахнет только дождем, и пусть вокруг никого не будет, кроме них двоих и легкокрылых стрижей…

«Ибо что есть любовь, как не обретение крыльев, и научиться летать можно только вдвоем… Взявшись за руки, душами соприкоснувшись, ввысь подняться, туда, где с земли не достигнет печальная песня прощанья и смерти…»

И снова он споткнулся о слово «любовь», испугался его, как боятся чуда, как боятся откровенности с самим собой. Как будто — и эта изреченная мысль становилась ложью, и лучше было никак не называть эту странную, теплую, трепетную птицу, поселившуюся в его груди, а — наслаждаться этим новым состоянием души, когда небо обретает яркие краски и ты начинаешь ощущать тонкие запахи весенних трав в осеннем, холодном воздухе.

И сам он становился другим. Точно возвращался к себе — утраченному когда-то. Откуда-то из глубины сознания выплыли стихотворные строчки: «Я был полон отваги, не ведал разочарований и страха… Вот сердце мечтателя и бродяги — глядите… В нем столько фантазий и планов, в нем зов океанов, ревущих под Южным Крестом, в нем грезы о жизни в Париже на бульварах Рембо и Бодлера, в городе Аполлинера…»

И оттого, что все эти слова, ощущения, запахи — все это рождено снова в его сердце ее мимолетной улыбкой, в сердце огромной звездой вспыхнула нежность и благодарность, и… Пет, улыбнулся он ее портрету. Нет, милая. Я слишком боюсь потерять тебя, чтобы назвать это чувство словами.

Я слишком боюсь, что моя мысль станет ложью, найдя словесную форму.

И, подмигнув ей, прошептал вслух:

— Да и к чему это, если мы и так знаем с тобой, как оно называется? Пусть это будет нашей с тобой тайной…

Это была странная прихоть — смотреть на свое лицо как на чужое. Но он ничего не мог с собой поделать. Он пытался увидеть себя другим. Может быть, молодым. Полным романтических иллюзий, с дерзкими глазами. О, как было бы тогда все просто! Он просто протянул бы ей руку и сказал бы ей: пойдем. Она спросила бы: куда? И он просто показал бы ей вверх. Туда. К маленьким звездам. И она бы засмеялась своим нежным, журчащим смехом. Так все и было бы, он в этом не сомневался. Сейчас ему казалось, что в юности у него не было комплексов. Ему хотелось в это поверить, хотя он знал, что они были. В этой жизни, усмехнулся он про себя, мы всегда находим яд для собственной души.

Тот, который смотрел на него из зеркала, был с ним полностью согласен. Он ведь и сам был ядом для Андреевой души.

Где-то, словно в насмешку, прозвучали едва различимые, почти неслышные слова песенки — «видней мужская красота в морщинах и седине». Кто-то просто смотрел телевизор на полной громкости. Шла «Собака на сене». И ведь услышались же именно эти строчки. Как насмешка. Как…

— Капельки яда для моей души, — невесело улыбнулся он.

А вот Волк об этом не думал, пришло ему в голову. Он просто любил. Он просто был готов отдать за нее жизнь, но даже в этом праве ему было отказано строгими цензорами человеческих и волчьих чувств.

И ему вдруг отчаянно, мучительно захотелось, чтобы вокруг был лес, уже покрашенный осенью в золотисто-красные цвета, чтобы опавшие листья мягко шуршали под осторожными его лапами, чтобы он шел сейчас по лесу, пытаясь отыскать ее.

Девочку. Которой угрожает смертельная опасность. Отдать за нее жизнь, испытав величайшее наслаждение любви. Не убогой страсти, а — той, единственной, Великой любви.

Уже почти забытой глупыми людьми и доступной только Волку. Люди уже стали забывать, какой она бывает — эта самая Любовь. Они давно перепутали с ней страсть. Они попытались подчинить Любовь себе, заставить поблекнуть, стать оружием, — но она просто ушла от них. К Волку, который помнил это — «я на любой костер могу взойти, лишь бы только на меня смотрели твои глаза…».

Он, Андрей, не мог позволить себе роскоши быть смешным и великим. Волк — мог. Один выход. Стать на время Волком.

О, как сейчас он жаждал чуда, как он хотел стать собственным героем, взять его силу и его храбрость чувств. Как ему мучительно, страстно хотелось стать этим великолепным оборотнем с благородной душой и нежным сердцем!

И на какое-то мгновение чудо свершилось — он боялся дышать, боялся спугнуть его. Там, в глубине его глаз, словно блеснул опасный огонек, и мышцы напряглись, перестав быть расслабленными и вялыми, и…