Лорел убрала зеркальце и прикусила ноготь. Ей не нравилось обманывать родителей. Лорел всегда была послушной девочкой, спросите хоть маминых подруг, учителей или миссис Ходжкинс, но что ей оставалось? Как рассказать отцу и маме про Билли?

Родители наверняка не поймут, ведь они никогда не любили. Разве можно назвать любовью то осторожное чувство, которое испытывают друг к другу взрослые и которое выражается в похлопывании по плечу и вопросах: «Не заварить ли тебе чаю?» Лорел вздохнула. Куда проще думать, что никто и никогда не ощущал такого жара, такого сердцебиения, такого физического – и тут Лорел вспыхнула – влечения.

Порыв ветра принес отголосок маминого смеха. Дорогая мамочка, с нежностью подумала Лорел, она же не виновата, что ее молодость пришлась на войну и что она встретила папу только в двадцать пять. Что до сих пор мастерит детям бумажные кораблики. Что ее высшим достижением в жизни стала победа в конкурсе огородников и фотография в газете. (Правда, не в местной, а в столичной, в большом репортаже, посвященном новостям из провинции.) Отец Ширли, адвокат, собственноручно вырезал заметку. Мама притворилась смущенной и, кажется, не слишком обрадовалась, когда папа прилепил вырезку к дверце нового холодильника, однако снимать ее не стала. Она всерьез гордилась своей невероятно длинной огненно-красной фасолью. В том-то все и дело. Лорел выплюнула длинный заусенец. Женщину, которая гордится фасолью, проще обмануть, чем заставить признать, что мир изменился.

Лорел не привыкла обманывать. Николсоны отличались подозрительной преданностью друг другу. Впрочем, так было раньше. А потом все изменилось. И хотя поведение Лорел осталось прежним, она ощущала, что постепенно отдаляется от родных. Ветерок разметал волосы по лицу, и Лорел вздохнула. Во время ужина папа привычно шутил – как всегда, не смешно, но мама и сестры все равно хохотали, – и Лорел казалось, что она наблюдает за ними со стороны. Как если бы они все ехали в поезде, а она стояла на перроне и смотрела им вслед.

На самом деле уехать собиралась Лорел, и совсем скоро. Поступать в Центральную школу сценической речи и драмы. Что скажут родители, когда она объявит, что хочет жить отдельно? Их обоих совершенно не интересовала суетная жизнь большого города – мама не была в Лондоне с тех пор, как Лорел появилась на свет. Известие, что старшая дочь задумала променять домашний уют на неверный и загадочный мир кулис, наверняка повергнет их в ступор.

Внизу на веревке сушилось мокрое белье. Штанины джинсов, столь презираемых бабушкой Николсон («Ты выглядишь дешево, Лорел, а для девушки нет ничего хуже, чем казаться доступной»), хлопали друг о друга, пугая курицу с одним крылом, которая кудахтала и носилась кругами по двору. Лорел надвинула на нос черные очки в белой оправе и привалилась спиной к стене домика.

А виновата война. После ее окончания прошло целых шестнадцать лет – вся жизнь Лорел, – и мир не стоял на месте. Противогазы, военная форма и продовольственные карточки крепко заперты в старом папином чемодане цвета хаки на чердаке. Печально, что некоторые люди – целое поколение, те, кому перевалило за двадцать пять, – все еще цепляются за прошлое.

Билли говорил, что не намерен их разубеждать. Он называл это «пропастью между поколениями», уверял, что с предками объясняться бессмысленно. Как сказано в книге Алана Силлитоу[2], которую он таскал в кармане, старики не способны понять нужды молодых, а если они понимают вас, значит, вы что-то делаете не так.

Что-то внутри Лорел – послушной любящей дочери – сопротивлялось идеям Билли, но ей было недосуг разбираться. Мысли уносились к тем летним вечерам, когда, ускользнув от сестер и сунув транзистор под блузку, она с бьющимся сердцем выбегала в теплые сумерки и пробиралась сюда, в деревянный домик среди ветвей. Здесь, настроив приемник на «Радио Люксембург», Лорел ложилась на спину, и музыка уносила ее далеко-далеко. Музыка просачивалась сквозь стены, окутывала древние поля модными ритмами, и Лорел испытывала пьянящее, до мурашек, чувство единения. Она ощущала себя частью всемирного заговора, членом тайного сообщества молодых, которые в эту самую минуту слушают такую же музыку, которые разделяют ее взгляды на жизнь, на мир и будущее, ждущее их впереди…

Лорел открыла глаза и с довольным видом потянулась, наблюдая за стайкой грачей. Летите, птички, летите. Скоро и она улетит, только школу закончит. Пока птицы не растворились в синеве, Лорел, не мигая, следила за их полетом, загадав, что если не отведет взгляда, то все сложится хорошо и родители поймут ее правоту.

На глазах выступили слезы, и Лорел опустила взгляд на окно спальни, на астры, которые они с мамой высадили на могилке кота Констебля, на щель в кирпичной кладке, где она украдкой оставляла записки для эльфов.

Лорел почти не помнила себя в детстве. Смутные воспоминания о том, как она собирала ракушки на морском берегу, об ужинах в гостиной бабушкиного пансиона «Морская лазурь» были подобны снам. Вся ее сознательная жизнь прошла на ферме «Зеленый лог». Лорел не собиралась обзаводиться собственным креслом на веранде, но ей нравилось смотреть, как родители каждый вечер усаживаются в свои, нравилось, засыпая, слышать за тонкой стеной их тихие разговоры и, протянув руку, касаться в полусне кого-нибудь из сестер.

Она будет по ним скучать.

Лорел моргнула. Она будет по ним скучать. Внезапно нахлынуло чувство утраты. Сестры брали без спросу ее платья, портили помаду, царапали пластинки, но Лорел не представляла, как проживет без шума и гвалта, вечных ссор и бурных примирений. Они напоминали щенят из одного помета. Приводили в смятение чужаков и гордились этим. Сестры Николсон: Лорел, Роуз, Айрис и Дафна. Одним словом, цветник, восклицал папа, когда ему случалось перебрать. Сущее наказание, ворчала бабушка, когда выбиралась погостить.

Издалека до Лорел долетал их визг. Внутри словно сжалась растянутая струна. Ей было нетрудно вообразить их у ручья, словно на старинной гравюре. Резвятся на отмели, юбки подоткнуты с боков под резинки трусов. Роуз укрылась за камнями и рисует на песке мокрым прутиком, болтая в воде тощими ногами; Айрис успела промокнуть до нитки и страшно разозлилась; Дафна трясет кудряшками, сложившись пополам от хохота.

Должно быть, клетчатый плед расстелен на траве, мама стоит по колено в воде, отпуская в плавание последний кораблик. Папа наблюдает с берега: брюки закатаны, во рту сигарета. На лице выражение легкого изумления, словно он до сих пор не верит собственному везению.

У его ног малыш. Шлепает по воде босыми пятками, заливаясь хохотом, тянет пухлые ручки к матери. Свет их очей…

Малыш. Разумеется, у него есть имя. Джеральд. Однако никто его так не называет, Джеральд – слишком взрослое имя. Сегодня ему исполнилось два года, но личико сохранило младенческую округлость, на щеках ямочки, глаза блестят озорством, а еще у него восхитительные толстые ляжки. Иногда Лорел трудно удержаться, чтобы не тискать его слишком сильно. Все сестры добиваются расположения брата, и каждая уверена, что он выделяет ее среди других, хотя на самом деле его любимица Лорел.

Неужто она пропустит его второй день рождения? О чем только она думает? Торчит тут битый час. А ведь собирается вечером улизнуть на свидание к Билли!

Лорел задохнулась от стыда, но тут же придумала, как все исправить: надо спуститься с дерева, заскочить на кухню за ножом и отнести его к ручью. Она будет образцовой дочерью, примером для младших. А если уложится в десять минут, то заработает дополнительные очки. Теплый ветер обдувал загорелые икры. Не мешкая, Лорел поставила ногу на верхнюю ступеньку лестницы.

Впоследствии Лорел часто спрашивала себя, как бы все обернулось, если бы она вылезала из домика чуть помедленнее. Возможно, ужасных событий удалось бы избежать. Однако она спешила, и случилось то, что случилось. Лорел мучило смутное чувство вины, однако могла ли она управлять своими поступками? Совсем недавно ей хотелось побыть одной, сейчас не терпелось оказаться в гуще событий. Она была словно флюгер на крыше, ее бросало из крайности в крайность. Волнующее и немного пугающее чувство.