Только на самом деле о справедливости не было и речи. Нубер, будучи человеком неглупым, прекрасно понимал, какую игру ведет Абнер. Семь лет жизни — двадцать восемь лет игрового времени — он отдал, чтобы создать чудо, которое вечно пребудет в анналах Международных Игр. А теперь Абнер разрушал его творение. И действовал он умело, целенаправленно, точно рассчитывая время и силы. Он не удовлетворится обычным восстанием и сменой власти — Дун добивался всемирной революции, новой мировой войны, которая сотрет Италию с лица земли, уничтожив ее до основания и развеяв прах по ветру. Абнер и следа не оставит от Италии — Нуберу будет нечего выкупать и отстраивать заново.

Наконец Абнер решил, что время пришло. Он сделал всего один простой ход: раскрыл взяточничество, процветавшее в церковных верхах и спровоцированное им самим. Гнев и отвращение, вызванные продажностью церкви, развеяли славу Италии Нубера — теперь уже никто не верил в законность или честность властей. Единственной реакцией компьютера на подобную ситуацию была мгновенная, всеобщая революция. Страдания народных масс слились с яростью аристократии — классы объединились, армия взбунтовалась, и Италия распалась на кусочки.

Спустя три дня все было кончено. Италия навеки ушла из игры.

Это произвело впечатление даже на самого Абнера. Может, по сравнению с действительностью все и выглядело несколько упрощенно, однако Международные Игры славились именно тем, что из всех компьютерных игр они наиболее соответствовали жизненным реалиям.

«Я сделаю это снова», — подумал Абнер. У него уже зрел план. Семена вселенской революции были посеяны, ибо червоточина добралась до самого сердца Империи — вся структура удерживалась исключительно благодаря сомеку. Задача Абнера заключалась в том, чтобы как можно дольше оттягивать грядущую революцию, к которой надо как следует подготовиться, чтобы все рухнуло в один и тот же день, чтобы революция не просто свергла правительство, а развалила всю Империю и начисто перерезала нити, связывающие планеты. Межзвездные полеты должны кануть в Лету — иначе полного разрушения не произойдет.

Судьба благоволила к Абнеру. «Революция могла бы свершиться и без моего вмешательства, — думал он. — Вот в чем заключается основная проблема управления реальной империей: никогда не знаешь, что было бы, если б ты поступил иначе. Может, я зря вмешиваюсь? А может, наоборот, очень даже не зря». И Абнер начал потихоньку проникать в святая святых — в Сонные Залы. Сомек превратился в орудие убийства и средство для шантажа. Различные сроки сна могли быть куплены за деньги, кассеты с записями воспоминаний стали теряться или портиться, короли преступного мира возомнили, что могут распоряжаться Сонными Залами, как пожелают. Когда эта спекуляция сомеком откроется, народное негодование вспыхнет, как стог сухого сена, ненависть вырвется наружу — сами Спящие восстанут против Сонных Зал, — и на сомек будет наложен запрет. Даже пилотам будет запрещено использовать наркотик, хотя им единственным сомек действительно необходим.

«Я сделаю это», — торжествующе думал Абнер.

Однако он был совестливым человеком — в своем роде. Когда игра закончилась, он нанес визит Герману Нуберу. Этот человек перенес тяжелый удар; творение, которому он посвятил всю свою жизнь, было разрушено — просто так, без всяких видимых причин.

— Что я сделал тебе? — спросил Нубер. Он словно постарел на много лет, глубокие морщины пролегли на его челе.

— Ничего, — ответил Абнер.

— Хорошо заработал, поставив на падение Италии?

— Я не делал ставок. — Сумма, которую он получил бы в случае выигрыша, была смехотворной по сравнению с теми средствами, которыми он оперировал теперь.

— Зачем же ты глумился надо мной, если ничего от этого не выигрывал?

— Я не хотел причинять тебе боль, — промолвил Абнер.

— А ты думал, я буду радоваться?

— Я знал, что ты будешь переживать, Герман Нубер, однако я добивался не этого.

— Чего же тогда?

— Конца совершенства, — сказал Абнер.

— Но за что же тогда ты так возненавидел мою Италию? Что за низкая, подленькая страстишка сидит в твоем сердце, раз ты поставил себе целью разрушение величия?

— Я и не рассчитывал, что ты поймешь, — пожал плечами Абнер. — Однако, завладей ты Италией, игра бы закончилась. Мир твоей игры погрузился бы в вечный сон. Он бы умер. Я не против той красоты, которую ты создал. Я против того, чтобы она длилась вечно.

— Так, значит, ты поклоняешься смерти?

— Наоборот. Превыше всего я ставлю жизнь. Но жизнь может продолжаться лишь в том случае, если смерть дышит ей в затылок.

— Ты чудовище.

И Абнер не стал с ним спорить. "Я чудовище, пришедшее из глубин вселенной. Посейдон, сотрясающий землю. Червь, вгрызающийся в сердце мираз».

Лэрд проснулся весь в слезах. Язон коснулся его плеча:

— Неужели сон был настолько отвратителен? — прошептал он.

Только тут Лэрд осознал, что искусственный мир Капитолия остался в далеком прошлом, а сам он вновь очутился в маленьком лесном шалашике-мазанке. В тусклом свете, проникающем из-под покрытой овечьей шкурой двери, виднелось лицо Язона, склонившегося над ним. Внутри было чуть ли не жарко, а это означало, что ночью шел снег, который, покрыв стены пуховым одеялом, сохранил внутри шалашика тепло. Сами стены насквозь пропитались влагой, и если их не разобрать, то скоро они сломаются и в следующем году будут ни на что не годны. Не терпящая отлагательств работа мигом прогнала сон — во всяком случае, хоть на время отвлекла мальчика от грустных воспоминаний.

Время близилось к полудню, когда Лэрд наконец решился заговорить о своем сне с Язоном. Выпал глубокий снег, к тому же похолодало, поэтому сегодня они работали сообща — Лэрд окольцовывал дерево и переходил к следующему, а Язон цапкой обдирал кору и шел за мальчиком дальше по протоптанной в снегу тропинке. Вскоре они добрались до утеса, возле которого устроили небольшой перерыв.

— Мы что, и туда полезем? — спросил Язон, оглядывая заледеневшие уступы.

— Можешь попробовать взлететь, — огрызнулся Лэрд. — Есть короткий путь, но сейчас он опасен из-за снега. Попробуем вон ту трещину.

— Стар я уже, — заметил Язон. — Боюсь, сил не хватит.

— Хватит, — уверил Лэрд. — У тебя выбора нет. Я лезу наверх, а один вернуться в деревню ты не сможешь — дороги не знаешь.

— Как это лестно, что ты так заботишься обо мне, — усмехнулся Язон. — Интересно, если я упаду, ты за мной спустишься или оставишь на съедение волкам?

— Конечно, спущусь, за кого ты меня принимаешь? — И тут его гнев прорвался. — Если ты еще раз пошлешь мне такой сон, клянусь, я тебя убью.

На лице Язона мелькнуло изумление. И чему он может изумляться, если прекрасно знает, что творится у Лэрда на душе?

— Я подумал, что, увидев этот сон, ты поймешь Абнера, — промолвил Язон.

— Пойму? Да он дьявол! Это он наслал на нас Боль! Он спустился в прекрасный, цветущий мир и разрушил его!

— Он давным-давно умер, Лэрд. И к Дню, Когда Пришла Боль, он не имеет никакого отношения.

— Ничего, думаю, будь он жив, он бы всенепременно устроил нам такой праздничек.

— Согласен.

— Мало того, он бы еще сюда заявился, чтобы позлорадствовать, полюбоваться нашими страданиями — точно так же, как пришел к Нуберу!

— Да.

Тут Лэрда осенила еще одна догадка, более ужасная, чем предыдущая:

— Он бы пришел к нам точно так же, как пришли вы с Юстицией…

Язон ничего не ответил.

Лэрд поднялся, подбежал к утесу и начал карабкаться вверх. Не по трещине, а по прямой, воспользовавшись самой опасной, короткой дорогой, по которой обычно лазил, когда камни были сухие. К тому же обычно он снимал башмаки, чтобы лучше цепляться за скалы.

— Нет, Лэрд, — крикнул Язон. — Трещина вон там!

Лэрд не ответил — он упорно лез вверх, хотя зацепиться было не за что, а ноги постоянно соскальзывали. Выше будет еще труднее, только Лэрду ровным счетом наплевать на это.