Путешествие заняло два дня. По пути я замечал, что земля уже привыкла к миру. Крестьянин, возводивший стену, даже не оглянулся на меня, молоденькая пастушка, пасшая овец, улыбнулась мне. Мельница на Тайви работала как обычно, во дворе были сложены мешки с зерном. Раздавался скрип жерновов.

Я проехал мимо тропинки, ведущей к пещере, и направился в город. Я говорил себе, что первым долгом обязан узнать о кончине матери, побывать на ее могиле. Но спешившись с коня и подняв руку к колокольчику, по стуку своего сердца я понял, что обманываю самого себя.

Как оказалось, я мог и не мучить себя самообманом: дверь мне открыла старая глухая привратница. Не спрашивая ни о чем, она повела меня на зеленый берег реки и показала могилу моей матери. Мать моя покоилась в красивом месте — зеленая лужайка недалеко от стены, где росли сливы, уже начавшие цвести. На них подставляли свои грудки солнцу любимые ею белые голуби. Под стеной слышался плеск речной воды, а за шумящими деревьями виднелась колокольня.

Настоятельница приняла меня очень любезно, но не смогла рассказать больше того, что мне было уже известно и о чем я сообщил отцу. Я оставил денег на поминальные молитвы и на надгробный камень и покинул монастырь, увозя с собой тот самый серебряный с аметистами материнский крест. Один вопрос я не решился задать, не спросив ни о чем даже девушку (не Кери), которая принесла мне вина. Так, ничего не узнав, я оказался на улице. Там мне показалось, что судьба вновь улыбнулась мне. Отвязывая лошадь, я увидел в окошке ворот старую глухую привратницу. Она должна была, несомненно, помнить золото, данное ей во время предыдущего посещения. Но даже когда я достал деньги и трижды прокричал ей свой вопрос в ухо, она лишь пожала плечами и произнесла только одно слово, относившееся непонятно к чему: «Покинула». В конце концов я плюнул и сказал себе, что обо всем этом надо забыть. Я выехал из города и направился к себе в долину. А передо мной стояло ее лицо и золотые волосы, сливавшиеся с косыми лучами солнца.

Кадал обновил загон, построенный мной и Галапасом в кустах боярышника. У загона появилась крыша и надежная дверь. В нем можно было спокойно разместить двух лошадей. Одна, наверное, Кадала, уже находилась там.

Кадал, должно быть, услышал, как я еду в долине, и выбежал мне навстречу, когда я слезал с лошади. Он выхватил у меня уздечку и, взяв мои руки, расцеловал их.

— Что такое? В чем дело? — удивленно спросил я. За мою безопасность можно было не беспокоиться, я регулярно посылал ему письма. — Разве ты не получил известия о том, что я еду?

— Да, получил, и давно. Ты хорошо выглядишь.

— Ты тоже. Все в порядке?

— Думаю, да. Даже такое место можно привести в порядок, если ты собрался здесь жить. Пошли наверх, ужин готов. — Он наклонился расседлать лошадь, предоставив мне подняться в пещеру одному.

У него было достаточно времени, но даже с учетом этого пещера произвела впечатление чуда. Она снова превратилась в место, заросшее зеленой травой и залитое солнечным светом. Маргаритки прорастали между завитками молодого папоротника. Под цветущим боярышником шныряли молодые кролики. Источник был кристально чист, в воде виднелись серебристые камешки. Сверху, в заросшей нише, стояла статуэтка бога. Наверное, Кадал отыскал ее в куче мусора, очищая колодец. Он даже нашел костяной рожок. Теперь он стоял на своем месте. Я выпил из него и выплеснул остатки воды для бога.

Из Малой Британии прислали мои книги. Огромный сундук поставили у стены пещеры, где раньше стоял сундук Галапаса. Стол был принесен новый, из дворца деда. Бронзовое зеркало вернулось на место. Кадал выложил из камней очаг и приготовил для растопки дрова. Мне почудилось, что у очага сидит Галапас, а на каменистом выступе у входа — сокол, находившийся там в тот день, когда из пещеры в слезах убегал маленький мальчик. Сзади глубоко в тени скрывался вход в хрустальный грот.

Лежа в ту ночь на постели из папоротника, укрытый одеялами, я прислушивался к потрескиванию угасавшего костра, к шуршанию листвы у входа в пещеру, журчанию источника. Казалось, эти звуки заполнили весь мир. Я закрыл глаза и заснул, как не спал с самого детства.

Подобно пьянице, который считает, что излечился от своего недуга, если рядом нет вина, я считал, что моя жажда тишины и уединенности удовлетворена. Проснувшись в первое утро у Брин Мирддина, я понял, что пещера является для меня не просто убежищем, а единственным в мире жильем. Апрель перешел в май, кукушки начали перекрикиваться между холмами. По вечерам в долинах блеяли овцы. Я никогда не подходил к городу ближе, чем на две мили, у холма, где я собирал травы и кресс-салат. Кадал ездил в город за продуктами и новостями каждый день. Два раза в долину приезжали посланцы. Один раз с чертежами от Треморинуса, другой раз — с новостями и деньгами из Винчестера, его посылал отец. Письма он не привез, но подтвердил, что Пасентиус собирает в Германии войска и в конце лета обязательно начнется война.

В остальное время я читал и гулял по холмам, собирал растения и готовил лекарства. Я также сочинял музыку и пел песни, слушая которые Кадал искоса поглядывал на меня и качал головой. Некоторые из них поют до сих пор, но большинство совершенно забыты. К последним относится и эта песня, созданная мною в одну из майских ночей. Город окутывал аромат цветения, а в кустах папоротника синели колокольчики.

На следующий день я шел по лесистой долине, примерно в миле от пещеры, собирая мяту и битеруид. И вдруг, словно я позвал ее, она появилась передо мной на тропинке среди колокольчиков и папоротника. Может быть, я ее и звал. Стрела остается стрелой, какой бы бог ее ни запустил.

Я неподвижно остановился среди берез, боясь, что она исчезнет, что она является привидением, возникшим в моем воображении из снов и желаний. Я не мог двинуться с места, хотя мой дух и мое тело рвалось навстречу ей. Она увидела меня и рассмеялась. Подошла ко мне легким шагом. В бликах света и тени, в постоянном движении березовых ветвей она казалась сотканной из воздуха. Ее шаги словно не приминали травы. Когда она приблизилась, я понял, что это все же не видение, а сама Кери, такая, какой я ее помнил, в коричневом домотканом одеянии, пахнущая жимолостью. Однако на ней не было капюшона, волосы рассыпались по плечам, ноги босы. Сквозь ветви пробивалось солнце, ее волосы отсвечивали, как вода, переливающаяся на солнце. В руках она держала охапку колокольчиков.

— Милорд! — Тонкий и легкий голос наполнился радостью.

Я стоял, с виду спокойный и невозмутимый, а внутри у меня все дрожало, как у лошади, взнузданной и пришпоренной одновременно. Мелькнула мысль, а что я буду делать, если она снова захочет поцеловать мне руку.

— Керри! Что ты здесь делаешь?

— Как! Собираю колокольчики, — она выглядела, как сама невинность, что сглаживало дерзость ее слов. Кери протянула их вперед, смеясь из-за них. Бог ее знает, что она разглядела на моем лице. Нет, она не собиралась целовать мне руку.