– Да нет, есть немного…
– Иностранец, что ли? Понятно. А у нас на вокзалах только пидарасы спят. Пошли, покажу нормальную дешевую гостиницу.
Я вспомнил настоящего Хрущева. И согласился.
Высокая стопка книг в центре комнаты. Я лежу рядом на полу, читаю названия. The Cambridge Encyclopedia of Language, Cellular Automata and Complexity, Contemporary Russian Poetry, «Классическая японская проза XI–XIV веков», Бунин, Веллер, Бах, Nabokov, Мариенгоф, Freud, Ницше, Маяковский, Less Than One Бродского, «Комедианты» Грина, GRE Preparation Guide, Стругацкие и еще несколько словарей.
Со стороны может показаться, что я выбираю, чего бы почитать. На самом деле я изготавливаю открытку-валентинку. Только что нарисовал картинку и теперь приклеиваю ее на кусок картона. Книги выполняют роль пресса. Наверное, уже готово. Рушу стопку набок… Черт! – между рисунком и картонкой остался пузырек воздуха! Нажимаю на него пальцем, но он лишь сдвигается чуть-чуть. Ну да ладно, все равно уже пора отправлять.
После встречи с Евтушенко моя вера в поэтические авторитеты была подорвана. Но оставалась еще одна сфера, где поэзия должна работать. Женщины! Если твои стихи действуют на женщин, на черта тебе престарелые авторитеты?
Только с американскими женщинами это работало как-то неправильно. Про настоящих американок даже не говорю – с ними нашему брату вообще тяжело сойтись. Совсем другие сексуальные коды. Скажем, у них там нужно ее в «Макдоналдс» пригласить, или в бильярд, или еще чего-то такое, чего ты не знаешь. И вместо этого предлагаешь проводить ее до дому. А она смотрит на тебя как на маньяка-убийцу и говорит: «Да зачем тебе, я же совсем в другой части города живу! И вообще я на машине, а ты нет. Давай лучше я тебя до дому подброшу!» Ступор.
И так во всем. Хрен поймешь, чего они хотят. В конце концов, конечно, начинаешь шарить – но все равно с нашими как-то проще. Особенно когда тебя уже тошнит от английского.
На конвент русской ньюсгруппы в Поконосе я захватил несколько копий «Песенки шута» и раздарил бывшим соотечественникам. Но на каждую женщину там уже было по нескольку озабоченных мужиков, и я вернулся домой без приключений. Однако хитрый Делицын, проезжая после конвента по нью-йоркщине, подарил одну из книжек замечательной девушке Марине.
Сначала наш роман был очень аккуратным, то бишь электронно-почтовым и телефонным. Через месяц я не выдержал и рванул к Марине через четыре штата. После этой встречи крышу мою повело самым страшным образом.
Главная заподлянка с русскими американками – с виду и по голосу они как настоящие наши. Но в башке у них все иначе подключено, как в американской розетке.
В России женщина любит долгие романтические шуры-муры, встречи-расставания, сцены ревности и прочие страсти-мордасти. И только после этого сдается. В Штатах же она, особенно молодая, быстро перепаивает контакты. Ей ничего не стоит перепихнуться с малознакомым при первой встрече – зато всякие страсти попадают в разряд опасностей, которые разрушают индивидуальные планы. Нет, она в принципе не против какого-то разумного количества страстей. Но в безопасном таком, упакованном виде – по Интернету, по телефону, в книжке Лимонова, на кассете с Коэном…
Мои же страсти только обострялись из-за дистанции. Если бы Петрарка пожил со своей Лаурой хоть неделю, он не написал бы ни одного сонета. Но у него такой возможности не было. У меня был автобус «Грейхаунд».
Когда я в очередной раз сообщал Марине, что еду к ней – без спроса, без плана! – с ней делалась паника. Она звонила Делицыну и спрашивала, как вести себя с русскими поэтами-маньяками. Делицын демонически смеялся и советовал вызвать полицию. Сам он в то время гонялся по Штатам за такой же молодой русамериканкой с красивыми зубами, и она напускала на него полицию уже не раз. Левон был закален в борьбе с полицией и хотел посмотреть, как я пройду это испытание.
Может, лучше было бы, если б она хоть раз вызвала копов. Но она не вызывала – и ее чертов Коэн вертелся у меня в голове еще много лет.
…И скрипочка, скрипочка, и Перла Батталья на подпевках – ах, как ты меня сделала с этой песенкой! А ведь я так надеялся, что не подведет старый трюк, моя пиковая дама по имени «литература». Ведь то, что уже записал словами, больше не снится, не думается, не исполняется. Оно лежит мертвое и не мешает жить.
…И поэтому я так привычно, так профессионально перевел на слова и твои валентайновские ногти, и всех твоих змей из мокрых волос, и дырку между зубами, и родинку на ноге, и эти распахнутые вовнутрь глаза, и даже то, как ты потом вдруг становишься маленькой-маленькой… Все, казалось бы, грамотно упаковал в длинные ящики строк, сбил гвоздями точек и запятых.
…Но ты, лисица, ты тоже знала мой трюк со словами-киллерами. И знала к нему хак. Я слишком много своих паролей открыл тебе – и ты поймала меня на самое больное. На то, что я никогда не смогу перевести в ряды черных букв и благополучно похоронить в бумажных могилах блокнотов. Свечки, вино, парфюм – все ерунда. Ты поймала меня на звук. На музыку.
…До сих пор не могу понять, когда ты успела поставить эту кассету, откуда ты вообще ее вытащила? Как попал этот хриплый голос какого-то старого мудака из Канады в мой чистый гербарий воспоминаний, протравленный ядами всех литературных приемов? Когда же ты, стерва, наконец заберешь из моей головы эту скрипку, которая снова и снова поднимает все кладбище моей памяти?!
Учебу я забросил. А работа в институте с самого начала состояла в том, чтобы как можно реже попадаться на глаза своим индийским руководителям. Первое время я еще пытался демонстрировать им свой диссер, начатый в Питере. Индийцы от этих картинок просто шарахались. Институт занимался тупыми интернет-приложениями. Ни о какой теории хаоса, ни о каких клеточных автоматах там вообще не слыхали.
