Этим русское христианство и отличается от западного безрыбья, которое человека раком ставит. Но чтобы в это врубиться, надо ходить на рыбалку чаще, чем в поэтические подвалы.
После Кушнера я завязал с ЛИТО. И то сказать, от меня уже попахивало плесенью и бродячими собаками. Но поэтический город Питер не позволял так легко разделаться с литературными тусовками. Время от времени меня снова куда-нибудь заносило.
Как-то раз, прогуливаясь по набережной Мойки, я оказался у дома-музея Пушкина. Чтобы было понятно современнику – это такой желтый домик напротив консульства Японии, как раз через речку. Во дворе желтого домика происходило столпотворение. Я разглядел в толпе знакомого художника Филиппа Кириндаса и подошел. Филипп рассказал, что желтом домике идут поэтические чтения в честь дня рожденья Пушкина.
Тут надо сделать небольшое отступление. День рожденья Пушкина – один из немногих праздников, которые я отмечал много лет. По-разному. Скажем, в 1999-м мы с Пушкиным в честь праздника дрались дольше обычного, и я получил две здоровые царапины. А Пушкин получил целых две сосиски. Одну он сразу унес в прихожую и стал на нее охотиться, потому что на меня было уже нельзя – я уходил на работу. Но потом я вернулся, и мы снова дрались, а еще выпрыгивали друг на друга из-за угла, это тоже круто.
В молодости Пушкин обожал драться. Вернее, охотиться. Когда он был совсем маленький, он охотился за моими ресницами по утрам. Но вскоре осознал, что у меня и так зрение плохое, и стал охотиться за руками и ногами под одеялом. Приходит утром и тыкает меня бакенбардами – дескать, вставай уже, мужик, драться надо! Я шевелю рукой под одеялом, Пушкин прячется в засаду, прицеливается – и… а я в это время хватаю его с другой стороны. Потому что ему не видно, где там рука под одеялом ползает.
Однажды в Москве у нас ночевал Женя Горный, и я показал ему, как играть с Пушкиным. Горный спрятался под одеяло и стал там шевелиться – точь-в-точь маленькая мышка! Пушкин так набросился на него, что Горный от неожиданности совершенно протрезвел и сразу вылез из-под одеяла. А в Питере, когда у нас ночевал Филипп Кириндас, Пушкин залез под его кресло-кровать и всю ночь охотился там за пробкой от пива.
Как объяснить мою любовь к Пушкину? В чем его гениальность? Некоторые скажут, что во всем виноват язык. Что ж, надо признать – во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины он и в правду был мне надеждой и опорой, этот шершавый и длинный, розовый и острый язык. Он торчит эдаким дразнильным леденцом, когда задумавшийся Пушкин высовывает его, прикусывает зубами и так сидит, словно забыв убрать язык обратно в рот… Но я-то знаю, что Пушкин делает это специально, изображая карикатуру на меня.
Еще больше гениальности Пушкина – в ушах. О эти уши, способные шевелиться во всех направлениях! Вот они вращаются, как два радара. Вот они направлены точно на цель, как объект класса «земля-воздух» 8К14. Вот они прижимаются к голове перед атакой, как крылья истребителя… Прыг! Великое отличие Пушкина от людей – он не трындит, он слушает. Он анти-разговаривает на анти-языке. Когда у меня поселился Пушкин, я стал гораздо меньше писать, потому что ушной анти-язык Пушкина – на порядок выше всяких стихов.
Хотя… только ли уши делают Пушкина гениальным? А чего стоят его ловкие – не побоюсь этого слова – руки, которыми он с непередаваемым изяществом берет оливки и засовывает их в рот, держа оливку одной и подстраховывая другой! А эти мохнатые яйца, с которыми Пушкин спокойно бегает по улицам зимой безо всяких штанов! А его мистическое умение лежать – не где попало, а вроде бы рядом и в то же время не так близко, всегда в особой стратегической точке, меняя интерьер и даже геометрию комнаты! А его рвение в сокрытии какашек, когда он норовит отодрать от пола даже кафель, а под конец притаскивает половую тряпку и накрывает ею свои скромные произведения!
Короче, я вынужден признать очевидное. Я всегда любил Пушкина за то, что он – не человек.
Правда, был у него один минус. Пушкин не любил общественного транспорта и громко ругался из своей корзинки, когда его куда-нибудь везли на метро. Зато всякий раз, когда Пушкин уютно пристраивался на коленях у меня, сидящего перед компьютером, я вспоминал историю о китайском правителе, который отрезал рукав своего платья, чтобы не будить уснувшего на рукаве котенка. Между мной и тем китайским мандарином – целая вечность. Но котенок – тот же. Он ничуть не изменился, зато изменил мир вокруг. Он специально придумал Интернет, чтобы хозяин почаще был под рукой, а вернее, под лапой. Устройство ввода неспроста называется «мышкой». Интернет – это сон кота.
При этом у самого Пушкина есть отличный браузер – форточка. Он подносит к ней нос – и начинает серфинг, не сходя с подоконника. Я уверен, что он таким образом знает о мире гораздо больше, чем любой из компьютеризованных людей.
Вот потому я и задержался в очередной день рожденья Пушкина у желтого домика на Мойке. Праздник все-таки. Но не успел я и кимоно оправить, как посреди дворика сделалось неброуновское движение. Откуда-то выскочили люди с камерой и попытались установить контакт с поэтическим бомондом. Но у них не клеилось. Они переходили от одного края толпы к другому и снова ретировались, неудовлетворенные. Мы с Филиппом услышали, как люди с камерой говорят поэтам:
– Нет, это нам как-то… не подходит. А у вас есть что-нибудь… ну, повеселее? Нормальное что-нибудь?
Поэты гордо вскидывали головы и отвечали, что телевизионщики не понимают высокого. Того, что завещал нам Пушкин. Люди с камерой делали страдальческие лица, смотрели на часы, рвали на себе волосы и провода.
Я снова подумал о японцах, чье консульство через речку. Им классическая русская поэзия тоже давалась с трудом, но они старались. Как-то раз на обеде в японском посольстве в Москве мы обменивались с ними знаками взаимного уважения. Я прочел пару хайку, но на третьем забыл слова. В ответ полномочный министр посольства Японии Акио Кавато прочел хороший отрывок из Пушкина. Потом он признался: «Я заучил этот отрывок… с большими усилиями… в туалете!» Присутствовавший при этом редактор журнала «Арион» Алексей Алехин воскликнул: «О, туалет! Святое место!» Вышло не совсем хайку и не совсем по-пушкински, зато все сразу поняли друг друга. «Аригато» – чего же боле, что я могу еще сказать?
Вот и теперь в Питере, в желтом дворике на Мойке, требовалось найти общий язык. Между поэтами и телевизионщиками.
– Давайте я прочитаю, – сказал я.
– А вы можете… нормальное? – недоверчиво спросили люди с камерой.
– Ну, попробуем.
Я встал в поэтическую позу, то есть отвел в сторону правую руку (так часто делают известные поэты – видимо, защитный блок из каратэ) и начал:
В толпе поэтов раздались непроизвольные смешки, которые тут же сменились фырканьем: да это же ерунда какая-то, пародия! Но люди с камерой вцепились в меня клещами. «Давайте еще!» – «Да легко…»
На следующий день знакомые из разных городов спрашивали в Интернете, действительно ли я известный поэт нового направления. Потому что мою рожу показали в «Сегоднячке» по НТВ и там была такая подпись – наверное, что-то перепутали?
А вот Филиппу Кириндасу на том мероприятии повезло меньше. Он тоже стал читать нормальное стихотворение. Но не во дворике, где было мало народу, а в большом зале, в микрофон. Стих был посвящен непростым отношениям поэта Блока с его женой, которая одновременно спала с другими известными поэтами, пока Блок шарился по аптекам. Когда из уст Филиппа прозвучало слово «блядь», группа литературных ревнителей вскочила на сцену и оттащила Филиппа от микрофона. А стих был замечательный, между прочим.
