В первые годы революции Фурманов писал: «Цену человеческой личности мы свели к нулю — тем выше подняли цену любого крошечного общественного явления». Конечно, и для тех лет то было несколько «заостренное» противопоставление, но нельзя не согласиться, что известные предпосылки для него существовали. В этом отражалась историческая необходимость во что бы то ни стало, любой ценой пробежать за десять-пятнадцать лет то столетие, на которое отстала царская Россия от передовых западных государств.

Но сейчас нас одинаково может возмущать и то, когда живая конкретная личность приносится в жертву идее, и то, когда высшая идея приносится в жертву интересам личности. Нас возмущает беспощадное отношение к человеку во имя идеи. Личность сама идея и высшая ценность. Не случайно на знамени нашем — в Программе партии — записано: «Все во имя человека». Но ведь и личность, если она не служит высшим идеалам, бедна, бессодержательна.

Интересы же моей личности всегда были общи с интересами народа, перед ним и передо мной одна и та же священная задача — создание прекрасного царства гармонии, любви и свободы.

Сейчас, с позиции прожитых лет, для меня все более заметно становится рост самосознания и самоуважения личности. Все заметнее становится ее убеждение в своей неповторимости. Не самоуверенность, не высокомерное и пренебрежительное чувство собственного превосходства, не победный эгоизм и сытое непоколебимое спокойствие, а вера в себя, в свои силы, в свою обыкновенную человеческую гордость, свою незаменимость. Да, незаменимость. И тут нет высокопарного парадокса: можно заменить один блок ракеты другим, можно заменить любую машину, но смерть какого-нибудь Ивана Иваныча невосполнима точно так же, как и смерть Льва Толстого.

В самом деле, высокие образцы мужества — жить, одаряя собой окружающих людей, растрачивая себя и становясь от этого богаче, — даны не только в жизнеописаниях великих: они и в неприметном героизме обыкновенных людей, порой не замечаемом и не оцениваемом нами. Кстати, и сам граф Толстой, и многие его, да и наши знаменитые современники утверждали не раз, что самое большое духовное влияние на них оказывали порой негромкие и неприметные люди, те, чей образ жизни соответствовал высоким нравственным идеалам. Но не от глубоких же философий у них все эти высокие-то нравственные идеалы — они от жизни нелегкой да трудовой, а потому и праведной.

Вспоминаю вот своего довоенного старшину Гуцулу. Строгий был мужик. Подолгу рассуждать не любил. Скажет: «Не думай, что думается, а думай, что должен!» — и все тут. С его советами, слава богу, всю свою армейскую службу прошел — ничего…

Назначение меня на ответственную должность начальника боевой подготовки истребительной авиации, причем в тот период, когда авиация только начала переходить на реактивную технику и никаких руководящих документов, курсов, инструкций, наставлений, регламентирующих летную работу, еще не было, не слишком обрадовало меня. С разными штабными бумагами, хотя и необходимыми для жизнедеятельности авиационных соединений и частей, я, откровенно говоря, не любил возиться — душа не лежала. А тут все нужно было начинать сначала и, хочешь не хочешь, а кабину боевого истребителя, простор летного поля на какое-то время заменить персональным кабинетом.

Сейчас я, правда, с добрым чувством вспоминаю то время. Коллектив, с которым работал, подобрался крепкий, надежный. Ефремов, Середа, Соловьев, Тка-ченко, Храмов и еще несколько пилотов — почти все Герои Советского Союза. Опытные методисты, они здорово помогали мне. Да я ведь и сам к тому времени кое в чем уже разбирался. Энергии еще было много, и в кабинете я долго не засиживался.

Смыслом моей жизни и раньше было держать в руках меч. Я посвятил себя нелегкой судьбе солдата и готов был держать оружие до тех пор, пока это будет необходимо моему народу. А необходимость эта становилась все ясней.

Еще в августе сорок пятого по приказу американского президента на два японских города были сброшены первые атомные бомбы Логика войны того не требовала. Американская военщина в секретной разработке от 31 ноября 1945 года наметила новые мишени для своих бомбардировщиков. Так, участь Хиросимы и Нагасаки ожидала многие наши города. Среди них: Москва, Ленинград, Горький, Куйбышев, Свердловск, Новосибирск, Омск, Саратов, Казань, Баку, Ташкент, Челябинск, Нижний Тагил, Магнитогорск, Пермь, Тбилиси, Новокузнецк, Грозный, Иркутск, Ярославль…

Манифестом «холодной войны» прозвучала речь У. Черчилля от 5 марта 1946 года в Фултоне. «В настоящее время, — говорил он, — Соединенные Штаты стоят на вершине мирового могущества… Вы должны испытывать и… тревогу, как бы не лишиться достигнутых позиций Сейчас имеется благоприятная возможность… Берегитесь, может не хватить времени. Давайте не будем вести себя таким образом, чтобы события развивались самотеком».

Американская военщина, похоже, прислушивалась к своим бывшим партнерам по второму фронту, и ни о каком самотеке говорить не приходилось!

Так, стало известно, что в научно-испытательном центре ВВС США в Райт-Филде начали работать восемьдесят шесть немецких и австрийских специалистов — вчерашние мастера гитлеровского люфтваффе Среди них был Липпиш — известный конструктор бесхвостых самолетов (например, «Мессершмитта-163»); в испытаниях ракетного снаряда Фау-2, проводимых на полигоне Уайт Сендс, принимали участие Вернер фон Браун — конструктор этого снаряда, создатель приборов для Фау-2 Шиллинг, конструктор системы дистанционного управления Штейнгофф.

А буквально через пять месяцев после речи Черчилля в ВВС США появился и «сверхбомбардировщик» стратегического авиационного командования — В-36.

Эта гигантская машина могла нести бомбовый груз в 4500 килограммов на расстояние 16 тысяч километров. Как сообщалось в прессе, «бомбардировщик „Консоли-дейтед-Валти В-36“ мог нанести удар по любой цели, расположенной в любой точке земного шара …»

Извлечь уроки из прошлого, бдительно охранять небо Родины нас обязывал воинский долг, и мы напряженно работали, осваивали новую боевую технику. К концу 1947 года уже около 500 военных летчиков самостоятельно летали на реактивных истребителях!