К Токареву после первых же дней нашей совместной работы я проникся необыкновенным уважением. И я видел, что Токарев пользуется всеобщим уважением не только в эскадрильи, но и в полку. Я бы сказал, что он был душой эскадрильи. Он действительно был отцом родным. К тому же он был великолепным рассказчиком.

В мирное время в Запорожье мы выполняли боевую задачу, осуществляли прикрытие района Днепрогэса и Кривого Рога. Дежурства были ежедневные. Полеты были рано утром, с рассвета, с пяти часов утра, если только эскадрилья не дежурила. А когда у эскадрильи было дежурство, то полеты были не утром, а вечером. Дежурство осуществлялось по форме № 2 и форме № 1. Положение № 1 — это пилот в кабине, все подключено, сигнальная ракета, и он идет в воздух. Форма № 2 — это все под самолетом, можно отдыхать, наготове, два часа у нас перерыв. Потом опять по форме № 1. Когда мы переходили к дежурству по форме № 2, то уходили курить (я-то не курил, остальные курили), и все группировались вокруг Токарева. Он обычно начинал какую-то беседу, ловко подкидывал какую-нибудь тему. Выслушивал или рассказывал сам, а потом мы все обсуждали. Я уже потом, намного позже понял, как ловко он все это делал, как он нас воспитывал, но настолько деликатно, что мы не догадывались, что он нас воспитывает. Бывало и так, что утром Токарев приходил, Гармаш докладывал: «Товарищ комиссар, самолет к полету готов». «Знаю, знаю. Давайте отдыхать. Мы через два часа заступаем на дежурство». Мы стелили чехол, он ложился, мы ложились рядом, укрывались его регланом, он нам что-нибудь рассказывал, беседовал, иногда просто отдыхали. Часто, лежа под самолетом, я слушал его рассказы. Он был очень интересный мужчина.

Но в двух вопросах он был очень тверд и жесток, особенно если начиналась дискуссия. Это вопрос национальный — он никогда не терпел, если кто-нибудь «заикался» по этому поводу. И второй — это женский вопрос. Он не терпел, когда, особенно молодые летчики, начинали хвастаться своими успехами у женщин. Сам Токарев был рослый, крупный, своеобразной красоты, могучий человек, и потому, что мы наблюдали в гарнизоне, женщины были от него без ума. Но он никогда никаких разговоров на эту тему не вел. Никогда не хвастался и не обсуждал. Мог рассказать какую-нибудь историю, не называя имен, не упоминая место, и можно было лишь догадываться, было это с ним или с кем-то из его знакомых.

Однажды мы были в курилке, это был понедельник. Полк сформировался из двух эскадрилий, воевавших в Финляндии, и получил пополнение молодым летным составом. Технический состав был тоже пополнен. Летный состав пришел из Качи — это были молодые пилоты-истребители. Все они очень кичились званием «Сталинского сокола». Фуражка с «капустой», форма. И вот сидим мы в курилке, а молодые летчики, вернувшиеся накануне из отпуска в город, обсуждали, кто как проводил время. Один начал хвастаться, как он пользовался успехом у одной девицы: он покормил ее мороженым, они гуляли, потом он повел ее в кусты, там ею овладел, и все это он рассказывал во всех подробностях. Я сидел и думал о том, что сейчас будет интересная сценка. Я понимал, что Токарев этого так не оставит. Все молчали, с интересом слушали. Вдруг рассказчик замолчал, когда увидел взгляд Токарева. «Товарищ комиссар, что вы на меня так странно смотрите? Какой-то у вас странный взгляд. Я что, невразумительно рассказал?» — «Да нет, рассказал ты вразумительно. Я только не могу решить, ты кто — подлец или дурак». — «Как, товарищ комиссар?» — «Если ты пришел в парк в форме, ты же летчик-истребитель, герой, „Сталинский сокол“, недурен собой. И какая-то милая девушка по простоте душевной поверила, что, помимо того, что ты красавец, ты еще порядочный человек. А ты ее здесь позоришь. Ты кто? Ты — явный подлец! А если это была не порядочная девушка, а шлюха, а ты с ней связался, тогда ты дурак. Посмотрим, не прихватил ли ты что-то на свой конец, а то пойдешь под трибунал. Так что, брат, я не знаю, кто ты — дурак или подлец».

Командиром эскадрильи был капитан Сенин[35], который воевал на Халхин-Голе и в Китае. Он занимался только с летным составом, а за технический состав и бытовые вопросы отвечал Токарев.

Первым командиром полка у нас был Кондрат[36], он был герой Испании, я его мало видел на полетах. Руководили командиры эскадрилий. Чем он занимался, не знаю, но в общем полк был не в блестящем состоянии. Аварийности не было, но в Запорожье были большие ангары и была взлетно-посадочная бетонная полоса, а рулеженных дорожек от ангаров до полосы не было.

15 апреля 1941 года была объявлена тревога, прилетел Яков Владимирович Смушкевич, нарком. По положению за 20 минут все 60 истребителей должны были стоять на взлетной полосе. А тут за 2 часа 4 самолета были доставлены на взлетную полосу. Каждая эскадрилья (а всего их было 4) с трудом на плечах тащила по самолету. Потому что грунт на Украине, чернозем, настолько размок, что самолет увязал. Потому и тащили на плечах. Мотор нельзя было запускать.

Я помню, полк стоял строем, шел Яков Владимирович Смушкевич[37], опираясь на палку. А возле него Конрад и свита. Я слышал, как Смушкевич сказал Конраду: «Не сегодня-завтра с немцами воевать, а вы что здесь в бирюльки играете?!» Короче говоря, его просто сняли.

Пришел подполковник Гончаров. Не такой прославленный, как Конрад, но опытный, квалифицированный военный, отличный летчик. Он взял дело в свои руки. Начали летать дважды в день. Я уж не знаю, как он все это устроил, ведь, кроме прочего, у нас были трения с бомбардировщиками, которые стояли на этом аэродроме, потому что командовал гарнизоном командир бомбардировочной дивизии, и нам не всегда выделяли время на полеты. В общем, Гончаров поступил в апреле, уже в мае мы перелетели на полевой аэродром в Новую Полтавку, в районе Николаева. Началась напряженная учеба. Гончаров сделал то, чего не сделал Конрад. Он тренировал молодых летчиков — главным образом готовя звенья, готовя слетанность старого и молодого летного состава.

Среди молодых летчиков были хорошие пилоты, но многие не понимали серьезности положения. Помню, как после одного воздушного боя старший лейтенант Щербинин в приангарном здании, где висели силуэты самолетов вероятного противника, это были немецкие самолеты, глядя на МЕ-109, на «мессершмитт», сказал: «Я бы схватился с ним. Я бы ему!» Я посмотрел на Токарева. Его лицо, обычно доброжелательное, стало суровым, он перебил Щербинина и сказал: «Что вы „мессеру“?! Что вы можете ему противопоставить? Вы виражите в лучшем случае на тройку. А стреляете? Как вы стреляете? Норматив на 120 патронов три попадания по конусу — удовлетворительно, до 10 — хорошо, свыше 10 — отлично. Вы же из 10 не выходите! Если бы вы стреляли, как Сигов (а Сигов делал 60 пробоин), вот тогда вы могли бы говорить. Да научитесь еще виражить, как Сигов[38]. Что вы можете противопоставить «мессеру»? У «мессера» пушка, у «мессера» крупнокалиберные пулеметы, «мессер» бронирован, он не легко уязвим, скорость его на 100 километров больше, чем у И-16. Что вы ему противопоставите? Бросьте вы это самохвальство! Меня возмущает вся эта трепотня по радио и в кино. Война — это не игрушка. Будем бить малой кровью! Посмотрим, какая будет малая кровь. Надо учиться воевать, учиться воевать… Вот мы столкнулись с Финляндией. Вы знаете, что мы не смогли сбить «бристоль-бленхейм»? Вы что думаете, что вы легко собьете «юнкере» или «хейнкель»? Что там сидят дураки?! Вы знаете, что немецкие пилоты, пожалуй, лучшие в мире. Они уже имеют военный опыт в Испании. Что вы можете им противопоставить? Бросьте вы эту похвальбу!» И, обращаясь к молодым, сказал: «И вы, особенно молодые, не увлекайтесь. Вы смотрите, вам есть у кого учиться. Учитесь у Сигова. Вы знаете, что Сигов на Халхин-Голе сбил 5 японских самолетов, а одного японского истребителя пригнал на свой аэродром и посадил. Вот вам пример! А вы из десятки не выходите».