Он, несомненно, чувствовал все, что происходило в стане противников. Более того, он видел это, как ни старались они быть невидимками в своем молчаливом заговоре против него. Видел и потому теперь говорил только им, ища их рассеянные взгляды, яростно упираясь в них своими злыми зрачками, не давая ни в чем пощады и спуску их будущим возражениям, угадывая то, с чем они на него навалятся, предупреждая их речи, будущие стенания, охи и вздохи, заранее вышибая из них все те доводы, которыми они могли хоть в какой-то мере привлечь на свою сторону, допустим, Золотухина, спокойная сила которого ему была нужна — не для себя, разумеется, а для тебя, от коего он теперь никак не мог отступить.

И все-таки — он видел и это — они не сдавались. Не сдавались, ведомые Женькой, товарищем Степановым, Евгением Родионовичем, который, морща лоб, будто и впрямь роденовский Мыслитель, писал в книжечке свои остренькие вопросики. Устименко наперед знал: там все будет о деньгах — кто их даст и с чего это Владимир Афанасьевич так размахался за счет Советской власти? До того ли государству, истерзанному войной? Штатное расписание в ход будет пущено, бюджет, экономия. И Лорье писал быстро в тетрадочке, подчеркивал — старый эссеист, любил он загнать под ноготь ближнему своему иголку, да так, чтобы услышать визг. Зеленной не писал, но уже определил для себя, как отзовется о бейлиновской больнице: показуха и прожектерство, — скажет он, а потом начнет снимать стружку послойно.

А Устименко все рассказывал и рассказывал: как сражаются за тишину у Бейлина, как расстелили там по коридорам дорожки и какие калошки сделали для стульев и табуреток, как шум приравнен к тяжкому служебному проступку и как привыкли и санитарки, и сестры, и врачи быть тихими всегда…

Рассказывал он об успехах лечебного сна, об однообразных раздражителях, об усыплении искусственным шумом дождя — шумом, который доктора не погнушались позаимствовать из театра.

— Все это — театр! — показал зубы Зеленной. — Спектаклики на псевдонаучной основе.

— Нисколько даже не спектаклики, — спокойно огрызнулся Устименко. — Вот у вас действительно спектаклики — перед приездом начальства новое белье больным и специальный обед…

— Я бы попросил! — задребезжал Зеленной, пугаясь присутствия Золотухина. — Я бы очень попросил…

— Не мешайте! — крикнула Габай. — У вас в кухне тараканы, а вы…

Пришлось всем отвлечься ненадолго, но Зеленной, несмотря на свой наступательный порыв, все же оказался пока что поверженным. И еще горячее, еще увлекательнее рассказал Устименко про то, как хирургические больные не знают точного дня своих операций: больного предупреждают, что оперировать его будут, но спеха никакого нет, пока что этого больного надобно подготовить к операции, ежедневно, скажем, вводить глюкозу. Эта самая процедура проделывается безболезненно в перевязочной рядом с операционной. А однажды больному вместо глюкозы вводят снотворное. В соседней же комнате все готово к операции. И вот больной узнает, что все позади, все кончилось, сейчас он обязан лишь поправляться…

— Тут действительно на козе не подъедешь! — загадочно, но уважительно выразился Богословский. — Работа назидательная! А с детьми как?

— Это я расскажу, Николай Евгеньевич, — с места воскликнул Вагаршак, — это я подробно расскажу!

А Устименко уже рассказывал о том, как макаровцы позволили больным иметь свое белье, свои пижамы, свои халаты, как приносят и няни, и сестры, и врачи в больницу цветы, как радуются больные аквариумам, как еще бедный киевский зоопарк подарил больнице зверей и птиц, которые живут в вольерах и клетках и развлекают своими сложными и смешными взаимоотношениями ходячих больных, как уничтожили макаровцы «лазаретную» белую окраску стен и как сам цвет лечит, восполняя собой недостаток солнца. И парк будет у макаровской больницы, рассказывал Устименко, большой парк: известно, что люди, живущие там, где растут ореховые рощи, не болеют туберкулезом — будут в парке произрастать орехи. Живая ветка багульника за сутки вдвое уменьшает количество микробов в комнате. Фитонциды сами выделяются в воздух, «витаминизируют» его здоровьем. Оздоровляющее действие клена, пихты, березы — все пойдет на пользу больным. Так как фитонцидная активность цветов не одинакова в течение суток, то искусные садоводы рассадят цветы так, чтобы вахта фитонцидов всегда бодрствовала, всегда стояла на страже здоровья. И об эстетотерапии — лечении красотой — заговорил было Устименко, но сказал немного — о многоцветном постоянно, даже зимой, пейзаже за окнами больницы, махнул рукой и, быстро улыбнувшись, словно позабыв, сколько врагов слушает его нынче, спросил:

— Ужели возможно во всем этом сомневаться?

— Вполне! — неожиданно для Устименки произнес профессор Щукин и поднялся, красиво встряхнув седыми волосами. — Я лично горячий противник всех этих сахаринов, мармеладов и патоки. И вот только почему: особыми условиями, эстетотерапией, истерикой чуткости, миром тишины, каучуковыми калошками, рыбками и зверюшками мы возводим больного в исключительное положение, лишаем его закалки, сюсюканьем мы только подрываем в нем веру в себя…

— Правильно! — бодро крикнул Женька Степанов. — Абсолютно согласен!

— Вздор! — гаркнул Богословский. — Это потому, что вы, друг мой Федор Федорович, никогда, благодаря своему редкому здоровьицу, в больнице за нумером и по алфавиту не леживали. Вот и пускаете хитросплетения! Тут Устименко весьма справедливо подметил, что ежели и изволите приболеть, то в отдельную палату, это — так, это — по жизни!

Воловик «позволила себе не согласиться» с уважаемым коллегой, Лорье попросил слова и, щекоча слушающих словесными курбетами, изящно заспрашивал у милейшего и увлеченнейшего Владимира Афанасьевича, каково помогают фитонциды при раковой болезни? И хорош ли охранительный режим, когда случится заворот кишок или непроходимость? Помогает ли в сем случае искуснейший шум дождя? И какими условными рефлексами можно ликвидировать сердечную недостаточность?

Эссе у него нынче не получилось, получились, по любимому выражению Богословского, «намеки тонкие на то, чего не ведает никто». Для чего-то назвал доктор Лорье небезызвестного барона Мюнхаузена, а потом безо всякой связи с предыдущим заявил, что просит на него не обижаться — дело, оказывается, заключалось в том, что он просто-напросто размышлял вслух, совещался со своей совестью…

С совести начал и Зеленной. Как многие бессовестные люди, он всегда начинал свои речи с вопросов совести, порядочности и чести. Для него, разумеется, история русской медицины не была звуком пустым. И пошел он переливать из пустого в порожнее, пошел призывать к энергическому использованию нашего великого прошлого, опыта Иноземцева, опыта Пирогова… Толстый, жирный, потный, сердитый, протягивал он к Устименке руки и просил, «даже умолял», по его словам, не пренебрегать отечественной историей, опытом, великими поисками.

— А резюме? — драчливо спросил Вагаршак. — К чему это вы все? Вы, доктор, за что и против чего?

Резюме Зеленной хоть и имел в голове, но не решился его высказать перед этим бешеным мальчишкой, замекал и заэкал в поисках обтекаемой формулировки, чем Саинян и воспользовался — надвинулся на Зеленного, потеснил его к стулу, так что тот принужден был сесть, и над ним, поверженным, сыпя из глаз дьявольские искры, возопил:

— А известно ли вам, что Павел Ефимович Бейлин именно на наблюдения Пирогова опирается? Или вы про эти пироговские наблюдения, уважаемый коллега, не знаете? Или знали, но забыли?

— Вагаршак! — негромко крикнула Люба. — Держись в рамочках!

Но разве Саинян умел держаться в рамочках, когда речь шла о деле? Разве он понимал, что такое «рамочки», когда сидит перед ним эдакая жирная размазня, вдруг сделавшаяся ему врагом? Разве можно было остановить Вагаршака, если на него, что называется, «накатило»? Все они были ему сейчас врагами — от великолепного Щукина до подававшего реплички благообразного Евгения Родионовича, — врагами, которых ему назначено было уничтожить.